Сила и невинность: в поисках истоков насилия

жизненно важных для нашей человеческой природы, таких, как например: самоутверждение и уверенность в себе? И не усугубим ли мы тогда наше чувство беспомощности, подготовив тем самым почву для взрыва насилия, ни с чем не сравнимого по своим масштабам?

Ибо насилие коренится в бессилии и апатии. Да, агрессия так часто и регулярно перерастала в насилие, что общее отвращение и страх перед пей закономерны. Но из виду упускают то, что состояние бессилия, которое приводит к апатии и может быть обострено упомянутыми выше планами искоренения агрессии, и является источником насилия. Лишая людей силы, мы способствуем проявлениям агрессии, а не ее обузданию. Акты насилия в нашем обществе совершаются зачастую теми, кто стремится укрепить[7] свою самооценку, защитить свой собственный «образ себя», продемонстрировать свою значимость. Какой бы ошибочной или порочной ни была такая мотивация, все равно она является проявлением позитивных межличностных потребностей. Мы не можем игнорировать тот факт, что, независимо от того, сколько усилий может потребоваться для направления их в другое русло, сами по себе эти потребности конструктивны. Насилие происходит не от избытка силы, а от бессилия. Как однажды точно заметила Ханна Арендт, насилие есть выражение бессилия.

1. Бессилие развращает

Связь между бессилием и психозом привлекла мое внимание уже давно, когда я только начинал работать психотерапевтом. У страдающих психическими расстройствами людей психотерапевты могут наблюдать крайние формы поведения и переживаний, присущих всем людям. Подтверждались слова Эдгара Фриденберга: «Любая слабость способна развратить, а бессилие развращает абсолютно»[8].

Присцилла, молодая музыкантша, была одной из первых моих пациенток. Специалист, давший ей тест Роршаха, сказал, «что она одной ногой в шизофрении, а другой стоит на банановой кожуре». В ходе наших сеансов она пускалась в пространные сравнения музыки, производимой гудками поездов из Нью-арка и Ныо-Брунсвика. Я по большей части не имел ни малейшего представления, о чем она говорит, — и она это понимала. Но, похоже, она нуждалась во мне как в человеке, способном ее выслушать, стремящемся ее понять, независимо от того, насколько мне это удавалось. При этом ей было в определенной мере присуще чувство собственного достоинства и чувство юмора, что очень помогало мне в работе с ней.

Она была неспособна разозлиться ни на меня, ни на своих родителей, ни на кого-либо вообще. Ее самооценка была так зыбка и размыта, что казалась вовсе отсутствующей. Однажды молодой человек из хора, в котором она пела, пригласил ее сходить с ним на концерт. Она согласилась. Но йа следующий день, одолеваемая сомнениями, она позвонила ему, чтобы сказать: «Ты не обязан меня приглашать, если тебе не хочется». Ей не хватало уверенности в себе, чтобы просто представить, что кому-то может захотеться пригласить ее на концерт. Когда в возрасте восьми — девяти лет она играла в футбол с мальчиком чуть старше ее, он толкал ее так сильно, что ей становилось больно. Другой ребенок закричал бы на мальчика, полез бы в драку, заплакал или попросту отказался бы играть, — все это — хорошие ли, плохие, — способы справиться с ситуацией. Но Присцилла не умела воспользоваться ни одним из них; она лишь сидела на земле и смотрела па мальчика, думая, что ему не следовало толкать ее так сильно.

Когда она, как часто случалось, подвергалась эксплуатации — финансовой или сексуальной, — у нее не было способов защиты, она не могла провести линии, за которой она твердо сказала бы «нет», она не могла опереться на чувство гнева. (Порой кажется, что такие люди просто приглашают воспользоваться собой — по крайней мере, это дает им ощущение вовлеченности в отношения и собственной значимости). Из-за ее неспособности разозлиться, вытекало, как непременное следствие, глубокое чувство бессилия и практически полной невозможности влиять на других людей в межличностных отношениях.

Но у таких людей есть и другая сторона, противоположная, как я впоследствии убедился, работая с пограничными расстройствами. Сны Присциллы были наполнены образами расчлененных тел в мешках, крови, битв — другими словами, в них было столько же жестокости, сколько кротости она обнаруживала в обычной жизни.

С того времени, и во многом благодаря этой девушке, я часто размышлял о связи между бессилием и безумием. Я намеренно подчеркиваю оба смысла слова «безумный»: безумная ярость, переходящая в насилие, и исторически сложившееся в психиатрии определение безумия как психопатологии. Между ними есть связь, и это двойственное словоупотребление может привести нас к самому корню проблемы.

Мы знаем, что для всех психически больных характерно бессилие, сопровождаемое постоянной тревогой, являющейся одновременно его причиной и следствием. Сами пациенты так прочно сживаются с собственной никчемностью, что принимают ее как данность, пытаясь наивными и неуклюжими жестами придать себе хоть какую-то значительность. Однажды в середине дня ко мне на прием пришла девушка- подросток в вечернем платье с кринолином, возможно, в своем самом красивом наряде — жест, показывающий, насколько она нуждалась в моем внимании и участии, не осознавая, что скорее всего это было бы воспринято как нечто неуместное.

Когда человек вроде Присциллы больше не в состоянии так жить, что-то в нем надламывается, и он впадает в полное безумие. Он становится своей прямой противоположностью. Жестокость снов Присциллы наполняет ее реальную жизнь. Человек лишается разума, и не случайно многие века психоз назывался безумием. В ярости на всех, включая самого себя, человек угрожает совершить, и даже совершает, самоубийство, режет себе вены, размазывает свою кровь по больничным дверям, драматизируя свою потребность во внимании врачей и санитаров. Он совершает насилие над собой и над любым, на кого проецируется его ярость.

Похожие явления мы видим и у других пациентов. В автобиографической повести о собственной шизофрении «Я не сулила тебе розовый сад» Ханна Грин рассказывает, как в возрасте шестнадцати лет была помещена в клинику Честнат Лодж. Она была воплощением послушания и кротости, никогда ни на кого не злилась. Когда ей было нужно, она удалялась в собственный мифический мир и беседовала с населявшими его воображаемыми существами. Доктор Фрида Фромм-Райхман, лечивший ее психиатр, относилась к этой мифологии с уважением, уверяя Ханну, что не станет отбирать у нее эти фантазии, пока она в них нуждается. Но однажды летом Фромм-Райхман уехала в Европу, и к девушке был приставлен другой, молодой врач. Он отважно перешел в наступление, стремясь сокрушить ее мифический мирок. Результаты были катастрофическими. В припадке ярости пациентка подожгла себя и свои вещи, оставив на своем теле шрамы на всю жизнь. Ошибкой молодого доктора была его неспособность признать тот факт, что мифология придавала существованию Ханны значимость. Вопрос заключался не в том, верна такая мифология с теоретической точки зрения или нет, но в том, какую функцию она выполняла. Эта тихая пациентка, на первый взгляд неспособная на какие-либо агрессивные действия, от кротости в одно мгновение перешла к буйной ярости.

То, что могло показаться персоналу госпиталя проявлением силы, на самом деле было псевдосилой, выражением бессилия. Пациентку можно было счесть «безумной», имея в виду, что она не вписывается в нормы, принятые в нашем обществе, которое, как и все другие предпочитает кротких, послушных граждан. Необходимо заметить, что насилие является конечным результатом вытесненной злобы и ярости, сочетающихся с постоянным страхом и проистекающих из бессилия пациента. За личиной безумия мы зачастую обнаруживаем человека, отчаянно пытающегося обрести хоть какое-то чувство собственной значимости, хоть какую-то способность влиять па обстоятельства и обеспечивать самоуважение.

Когда Присцилла еще лечилась у меня, она получила газету из своего родного города. В ней сообщалось, что один человек из ее поселка покончил жизнь самоубийством. Присцилла сказала мне: «Если хотя бы один человек в нашем городке знал его, он не совершил бы самоубийства». Заметьте, она сказала не «если бы он кого-то знал», а «если бы его кто-то знал». Я подумал, что тем самым она пыталась дать мне понять, что не станет сводить счеты с жизнью, пока я отношусь к ней с участием. Но при этом она также выразила нечто жизненно важное для человека — необходимость в том, чтобы кто-то тебя выслушал, принял, знал. Это дает человеку уверенность в том, что он что-то значит, что он является частью человечества. Это также дает ему некоторую опору, точку, в которой он может найти смысл в бессмысленном мире.

День, когда Присцилла смогла бы на меня разозлиться, стал бы для нас праздником, так как я знал бы, что с того момента она сможет постоять за себя в контактах с другими людьми. И, что еще важнее, она сможет решиться проявить свои немалые способности уникального и достойного любви человеческого