Говоря о помощи пациенту в развитии ориентации на обязательство, мы должны подчеркнуть, что экзистенциальные терапевты вовсе не имеют в виду активизм. Это не 'решение кратчайшим путем', не вопрос скоропалительного скачка, потому что так действовать легче и так быстрее можно снизить тревогу, вместо того, чтобы идти медленным кропотливым и долгим путем самоисследования. Экзистенциальные терапевты имеют в виду отношение к Dasien, осознанную серьезную установку по отношению к своему бытию. Об обязательстве и решении можно говорить тогда, когда субъект-объектная дихотомия преодолена в единстве готовности к действию. Когда пациент интеллектуально рассуждает ad interminum на эту тему, и она совсем не волнует его, не становится для него реальностью, то терапевт спрашивает: что с экзистенциальной точки зрения он делает посредством этого разговора? Разговор сам по себе служит сокрытию реальности, ее обычно рационализируют и выдают за беспристрастное исследование данных. Принято говорить, что пациент совершает прорыв таким разговором, когда переживание некоторой тревоги, внутреннего беспокойства или внешней угрозы потрясают его до такой степени, что он становится действительно готовым принять помощь и пройти через болезненный процесс развенчания иллюзий, внутренних изменений и роста. Конечно, такое время от времени случается. Экзистенциальный терапевт может поспособствовать пациенту усвоить реальные последствия этих переживаний, помогая ему развить способность молчать (это одна из форм общения), и таким образом избежать пустого разговора, который затмевает поразительную силу встречи с инсайтом.
Однако, я думаю, что в принципе это неверное заключение – ожидать, пока не проснется тревога. Если мы полагаем, что обязательство пациента зависит от толчка внешней или внутренней боли, то мы оказываемся перед лицом сложных дилемм: либо терапия 'отмеряет время', пока не появится тревога или боль, либо мы сами пробуждаем тревогу (что является довольно сомнительной процедурой). А утешение и снижение тревоги, которое пациент получает в ходе терапии, может действовать против его обязательства продолжать работу и может привести к тому, что терапия будет отложена.
У обязательства должна быть положительная база. Нам необходимо задать следующий вопрос: что происходит, если пациент не может найти какую-то точку опоры в своем существовании, которой он мог бы безусловно довериться? Обсуждая проблему небытия и смерти, мы говорили, что человек постоянно сталкивается с угрозой небытия, если он разрешает себе признать этот факт. Центральным здесь является символ смерти, но есть еще тысяча видов подобных угроз разрушения бытия. Терапевт оказывает пациенту медвежью услугу, если уводит его от осознания того, что пациент может утратить свое существование, и, может быть, он теряет его именно в сию минуту. Это очень важное положение, так как пациенты стремятся сохранить плохо осознаваемую веру, безусловно, связанную с детским представлением о всемогущих родителях. Они надеются, что терапевт как-нибудь разглядит, что ничего плохого с ними не происходит, следовательно, им не нужно принимать свое существование всерьез. Во многих терапевтических практиках происходит размывание тревоги, отчаяния, трагических сторон жизни. Разве это неверный принцип, что мы должны доводить тревогу только до той степени, до которой мы уже ее смягчили? Сама жизнь порождает достаточно кризисов, и только эти кризисы являются реальными. Огромная заслуга экзистенциальной терапии заключается в том, что она открыто сталкивается с этими трагическими реалиями. Пациент действительно может разрушить себя, если его выбор будет таким. Терапевт может не говорить этого, это просто отражение факта, и здесь важно то, что этот факт не сбрасывается со счетов. Символ суицида как возможности обладает большой положительной ценностью. Ницше однажды заметил, что мысль о суициде спасла много жизней. Я сильно сомневаюсь, что кто-то серьезно относится к своей жизни до тех пор, пока не осознает, что самоубийство всецело в его власти [152].
Смерть в любых своих проявлениях делает бесценным тот миг, в котором мы сейчас живем. Один ученый сказал об этом так: 'Я знаю только две вещи: первое – однажды я умру, второе – сейчас я не мертв. Есть только один вопрос: что мне делать между этими двумя точками?' Мы не можем более детально останавливаться на этом вопросе, мы только хотим подчеркнуть, что ядро экзистенциального направления – серьезное отношение к существованию, его принятие.
Нам осталось сказать о двух последних 'но'. Сначала мы бы хотели упомянуть об опасности, которая лежит в экзистенциальном подходе, опасности неопределенности. Было бы действительно жаль, если бы экзистенциальные понятия использовались терапевтами безотносительно к их конкретному, реальному значению. Следует признать, что есть искушение потеряться в словах этих сложных тем, с которыми имеет дело экзистенциальный анализ. В философию можно уйти так же, как и в технику. Особенно следует противостоять искушению употреблять эти слова в целях интеллектуализации, так как они относятся к вещам, имеющим дело с самым центром личностной реальности. Эти понятия могут дать иллюзию работы с подлинной реальностью. Необходимо признать, что некоторые авторы этого сборника могли в какой-то степени не устоять перед таким искушением, некоторым читателям может показаться, что и я не устоял. Я мог бы разъяснить необходимость объяснения большого числа вопросов в столь сжатой форме, но суть не в оправданиях. Смысл в том, что экзистенциальное направление в психотерапии становится все более влиятельным. Мы надеемся, что это влияние будет благотворным. Сторонники данного подхода должны стоять на страже и не допускать употребления этих понятий в целях интеллектуального отстранения. Именно по этим причинам экзистенциальные терапевты уделяют много внимания прояснению речевых высказываний пациентов. Они непрерывно проверяют наличие необходимой взаимосвязи между речью и действиями. 'Логос должен быть превращен в плоть'. Важное должно быть экзистенциальным.
Другое 'но' связано с экзистенциальным отношением к бессознательному. В принципе многие экзистенциальные аналитики отрицают это понятие. По их мнению, все логические и психологические трудности связаны с доктриной бессознательного. Они выступают против расщепления бытия на части. Экзистенциальные аналитики утверждают: то, что называют бессознательным, все еще является частью данного человека. Ядро бытия неделимо. Сегодня следует признать, что доктрина бессознательного привела к возникновению современных тенденций рационализации поведения, избегания реальности собственного существования, к действиям, которые будто совершает человек, не сам творящий свою жизнь. (Человек с улицы, нахватавшийся профессиональных терминов, говорит: 'Это сделало мое бессознательное'.) По моему мнению, экзистенциальные аналитики правильно критикуют доктрину бессознательного как удобного бланка, на котором можно написать любую причину в качестве объяснения, или как резервуара, из которого можно вывести любую детерминистическую теорию. Но это взгляд на бессознательное на клеточном уровне. Нельзя допустить, чтобы подобные возражения перечеркнули весь вклад исторического смысла бессознательного, который содержится в позиции Фрейда. Великое открытие Фрейда и его огромный вклад должны были расширить сферу человеческой личности, выйти за пределы наличного волюнтаризма и рационализма викторианца, включить в эту расширенную область 'глубины', то есть иррациональные, так называемые вытесненные, враждебные и неприемлемые побуждения, забытые стороны переживания ad infinitum[153]. Символом такого большого расширения области личности было 'бессознательное'.
Я не хочу пускаться в подробное обсуждение этого понятия, я лишь хочу предложить позицию. Справедливо, что бланковую, вырождающуюся, клеточную форму этого понятия следует отвергнуть. Но нельзя отказываться от идеи расширения личности, то есть истинного значения этого понятия. Бинсвангер замечает, что, говоря о времени, экзистенциальные терапевты не могут обойтись без понятия бессознательного. Я бы сказал, что бытие в некотором смысле неделимо, что бессознательное – это часть любого данного бытия, что клеточная теория бессознательного логически неверна и практически неконструктивна, но значение этого открытия, значение радикального расширения бытия – это один из самых великих вкладов современности, и мы должны об этом помнить.
