навсегда.
Закрыв глаза и уплывая в сон, она думала об ожидавшей ее спокойной ночи и о завтрашнем утре, которое ей не суждено было увидеть.
15
Семь часов спустя, уже в своей палате, Рода пошевелилась в постели: глубокий сон сменился дремотным полубодрствованием. Несколько секунд она лежала без движения, не понимая, где находится, как часто бывает, когда неожиданно пробуждаешься от сна. Она сознавала, что ее постель очень удобна, ощущала, как тяжела ее голова на высоко поднятых подушках, чувствовала, что воздух здесь пахнет совсем по-другому, не так, как у нее в лондонской спальне — запах свежий, но более терпкий, скорее осенний, чем зимний, это запах земли и травы, долетающий до нее с легкими порывами ветерка. В комнате было совершенно темно. Прежде чем последовать совету сестры Холланд и рано улечься спать, Рода попросила, чтобы раздвинули шторы и оставили витражное окно приоткрытым: даже зимой она не любила спать без свежего воздуха. Однако это, возможно, было не так уж разумно. Пристально вглядываясь в окно, Рода увидела, что ее комната гораздо темнее, чем ночь за окном, и что чуть светящееся небо разрисовано высоко стоящими созвездиями. Ветер задувал все сильнее, она услышала, как он посвистывает в каминной трубе, и почувствовала его дыхание у себя на правой щеке.
Вероятно, ей следует стряхнуть с себя непривычную апатию, встать и закрыть окно. Но оказалось, что это ей не по силам. Она отказалась перед сном принять предложенное ей успокоительное и теперь сочла странным — хотя это ее не встревожило, — что чувствует такую тяжесть, такое неодолимое желание не двигаться с места, остаться в этом коконе тепла и комфорта, ожидая нового негромкого посвиста, нового порыва ветра; она не сводила глаз с узкого прямоугольника звездного света. Рода не испытывала боли и, подняв левую руку, легко коснулась подбитой чем-то мягким накладки и полосок липкого пластыря, которым та была закреплена. Сейчас она уже привыкла к тяжести и твердости накладки и обнаружила, что трогает ее так, будто бы ласкает, будто накладка стала такой же неотъемлемой частью ее существа, как воображаемая рана, которую она прикрывает.
Но вдруг, в перерыве между порывами ветра, Рода услышала звук, такой тихий, что лишь царившая в палате тишина позволяла его расслышать. Она скорее почувствовала, чем услышала чье-то присутствие: кто-то ходил по гостиной. Сначала, в сонном полусознании, Рода не почувствовала страха, только смутное любопытство. Должно быть, это раннее утро. Вероятно, уже семь часов и ей принесли утренний чай. Но вот еще один звук, всего лишь легкий скрип, но ошибки быть не могло. Кто-то закрывал дверь спальни. Любопытство уступило место первому холодному предчувствию беды. Никто ничего не сказал. Не зажегся свет. Рода попыталась хриплым голосом окликнуть пришедшего, но безуспешно — мешала накладка. «Кто вы? Что вы тут делаете? Кто это?» — пробормотала она. Ответа не последовало. И теперь она знала со всей определенностью, что это вовсе не дружеский визит, что рядом с ней — что-то или кто-то, явившийся со злыми намерениями.
Она лежала, застыв от страха, а нечеткая фигура, вся в белом и с закрытым маской лицом, встала у ее кровати. Руки вознеслись над головой Роды ритуальным жестом, как бы непристойно пародируя благословение. С трудом Рода попыталась приподняться, но простыни и одеяла, казалось, давили на нее, тянули вниз. Она подняла руку — к сонетке и лампе. Сонетки на месте не оказалось. Рука нащупала выключатель, он щелкнул, но света не было. Кто-то, по-видимому, перевесил сонетку выше, она не могла до нее дотянуться, и вывернул лампочку. Рода не закричала. Долгие — с раннего детства — годы самоконтроля, боязни выказать страх, нежелания искать облегчения в криках и воплях теперь лишили ее способности позвать на помощь. И она понимала — крик не будет услышан, накладка даже говорить ей мешала. Рода попыталась выбраться из постели, но обнаружила, что не может двинуться.
В темноте она едва могла разглядеть белую фигуру, повязанную голову, маску на лице. По стеклу полуоткрытого окна двигалась рука — но это была не человеческая рука. Кровь никогда не текла в жилах этой бескостной плоти. Рука, такая розовато-белая, что казалась только что отсеченной от предплечья, медленно двигалась в пространстве к своей загадочной цели. Совершенно бесшумно эта рука задвинула шпингалет и, перемещаясь осторожно и элегантно, сдержанными движениями, медленно задернула на окне шторы. Тьма в комнате стала еще гуще. Теперь тут было уже не просто отсутствие света, но удушающее сгущение воздуха — оно не позволяло нормально дышать. Рода говорила себе, что это, должно быть, галлюцинация, порожденная ее полусонным состоянием, и одну блаженную минуту она смотрела на белую фигуру, совершенно избавившись от страха и ожидая, чтобы видение растворилось в темноте комнаты. Но затем ее покинула последняя надежда.
Белое видение снова стояло у кровати, глядя вниз, на Роду. Рода могла разглядеть лишь белую бесформенную фигуру: глаза, уставившиеся в ее собственные глаза, возможно, и были безжалостными, но Рода видела лишь черную прорезь маски. Она услышала слова, но не поняла их смысла. С невероятным усилием она приподняла с подушки голову и попыталась хрипло протестовать. В тот же момент время остановилось, и в охватившем ее ужасе единственное, что она осознала, был запах — слабый запах крахмального белья. Из темноты, наклонившись над ней, нависало лицо ее отца. Не такое, каким она помнила его все эти тридцать лет, а то, каким она знала его совсем недолго, в раннем детстве — молодое, счастливое, склоняющееся над ее кроваткой. Она подняла руку — потрогать накладку, но рука была слишком тяжела и упала обратно. Рода попыталась заговорить, сделать какое-то движение. Ей хотелось сказать: «Посмотри на меня, я от него избавилась». Но казалось, ее члены окованы железом… Все же она ухитрилась, дрожа, поднять правую руку и коснуться накладки, прикрывающей шрам.
Рода уже поняла, что это — смерть, и с этим пониманием к ней пришел нежданный покой, чувство освобождения. В этот момент сильная рука, бескожная, нечеловеческая, сжала ей шею, толкнув голову назад, на подушку; всей своей тяжестью привидение надавило Роде на горло. Она не закрыла глаза перед лицом смерти, не стала сопротивляться. Темнота палаты сомкнулась вокруг нее, обращаясь в конечную тьму, где умолкают все чувства.
16
В двенадцать минут восьмого Кимберли на кухне начала беспокоиться. Сестра Холланд предупредила ее, что мисс Грэдвин просила принести ей поднос с утренним чаем ровно в семь часов. Время было более раннее, чем в первый приезд мисс Грэдвин в Манор, но сестра Холланд сказала, чтобы Ким была готова заварить чай именно в семь часов, и она приготовила поднос в шесть сорок пять, а заварной чайник поставила на теплую плиту, чтобы он согрелся.
Но вот уже двенадцать минут восьмого, а звонка все нет. Ким знала — Дину нужно помочь приготовить завтрак: эта задача неожиданно осложнилась. Мистер Чандлер-Пауэлл просил сервировать ему завтрак в его квартире, что было необычно, а мисс Крессет, которая всегда готовила себе завтрак сама, в своей маленькой кухне, и вообще горячих завтраков не признавала, вдруг позвонила, чтобы сообщить, что будет завтракать с домочадцами в столовой в семь тридцать. К тому же она почему-то особенно беспокоилась о том, чтобы бекон был, как положено, хрустящим, а яйцо — свежим, как будто, подумала Ким, хоть одно яйцо, поданное в Маноре, не было свежим и от кур, находящихся на свободном выгуле, о чем мисс Крессет знала не хуже, чем сама Ким. Еще одной причиной для беспокойства оказалась Шарон: она еще не появилась, хотя в ее обязанности входило накрыть стол к завтраку и включить плитки для подогрева блюд. Ким не хотелось подниматься наверх и будить Шарон: вдруг позвонит мисс Грэдвин, а ее не будет.
Поволновавшись еще немножко из-за того, правильно ли установлены на подносе чашка с блюдцем и молочник, она повернула к Дину сморщившееся от тревоги лицо.
— Может, мне лучше отнести поднос наверх? Сестра сказала — в семь. Может, она имела в виду, что мне не надо ждать звонка, что мисс Грэдвин будет ждать меня ровно в семь?
Ее лицо, так похожее на лицо встревоженного ребенка, как всегда, вызвало у Дина чувство любви и
