стрит слишком рано и попросила водителя высадить ее на углу Марилебоун-роуд; оттуда она пошла пешком. Как всегда в тех редких случаях, что ей приходилось проходить здесь, ее поразило то, как безлюдна эта улица, поразил прямо-таки сверхъестественный покой, обволакивающий строгие, единого стиля террасные дома, построенные еще в восемнадцатом веке. Почти на каждой двери — медная табличка с перечнем имен, подтверждающих то, что должно быть известно каждому лондонцу: Харли-стрит — средоточие экспертных медицинских знаний. Где-то за этими сверкающими черным лаком парадными дверьми, за осмотрительно задернутыми оконными шторами, вероятно, ждут приема пациенты, каждый по-своему волнуясь, страшась, надеясь или отчаиваясь, однако ей редко случалось видеть, как они подъезжают или уезжают от этих дверей. Порой здесь мог пройти торговец или посыльный, но в остальном улица походила на пустую съемочную площадку, ожидающую появления режиссера, кинооператора и актеров.
Подойдя к двери, Рода принялась изучать имена на табличке. Здесь были приемные двух хирургов и трех терапевтов, а то имя, которое она ожидала увидеть, красовалось на самом верху списка. «М-р Дж. X. Чандлер-Пауэлл, ЧККХ, ЧККХ (пласт.), МХ».[3] — последние две буквы означали, что хирург достиг вершины медицинских знаний, является экспертом в своей области, и репутация его весьма высока. Магистр хирургии. Прекрасно звучит, подумала Рода. Хирурги-брадобреи, получавшие свои лицензии от Генриха VIII, поразились бы, узнав, как далеко они продвинулись.
Дверь открыла молодая женщина с серьезным лицом; белый халат подчеркивал достоинства ее фигуры. Она была привлекательна, но не настолько, чтобы смущать пациентов, а ее беглая приветственная улыбка была скорее угрожающей, чем теплой. Рода подумала: «Староста класса. Вожак отряда герлскаутов. В каждом из шестых классов была такая».
Приемная, куда ее провели, настолько отвечала ее ожиданиям, что на миг у нее создалось впечатление, будто она уже бывала здесь раньше. Комната казалась довольно богато обставленной, хотя в ней не было ничего по-настоящему ценного. В самом центре, на большом столе красного дерева (внушительном, но вовсе не элегантном) были разложены журналы «Сельская жизнь», «Лошадь и собака» и более модные женские журналы, так тщательно аранжированные, что никто не мог бы отважиться их читать. Разнообразные стулья — некоторые жесткие, с прямыми спинками, другие более удобные — выглядели так, словно их приобрели на распродаже какой-то усадьбы, но почти никогда ими не пользовались. Гравюры с изображениями охотничьих сцен были большие и достаточно посредственные, чтобы не привлекать воров, и Рода усомнилась, что две высокие фарфоровые вазы на каминной полке — настоящие.
Ни у одного из присутствовавших, кроме нее самой, не было заметно и намека на то, какое лечение им требовалось. Как всегда, она была уверена, что может наблюдать за ними спокойно — ни один любопытный взгляд не остановится на ее лице достаточно долго. Когда Рода вошла, они подняли на нее глаза, но никто не кивнул ей в знак приветствия. Если становишься пациентом, приходится отказаться от какой-то части своего «я», чтобы быть принятой в систему, которая, какой бы благожелательной ни была, незаметно лишает тебя инициативы и почти лишает тебя воли. Пациенты сидели молча, в терпеливом ожидании, погруженные каждый в свой собственный мир. Пожилая женщина и девочка на стуле рядом с ней застыли, уставившись в пространство без всякого выражения. Соскучившись, девочка принялась тихонько постукивать туфлями о ножки стула, глаза ее беспокойно забегали; женщина, не взглянув на нее, протянула руку, чтобы ее остановить. Напротив них молодой человек, в своем строгом костюме выглядевший как истинное воплощение финансиста из Сити, достал из портфеля «Файнэншл таймс» и, опытной рукой раскрыв газету на нужной странице, отдал все свое внимание ее изучению. Модно одетая женщина молча подошла к столу, внимательным взглядом окинула журналы, затем, отвергнув предложенный выбор, возвратилась на свое место у окна и продолжала смотреть на безлюдную улицу.
Роду не заставили долго ждать. Та же молодая женщина, что открыла ей дверь, подошла к ней и, говоря очень тихо, сообщила, что мистер Чандлер-Пауэлл может принять ее сейчас же. Его специальность, очевидно, требовала, чтобы скрытность начиналась уже в приемной. Ее провели в большую, светлую комнату на противоположной стороне холла.
Два высоких двустворчатых окна, выходящие на улицу, были завешены тяжелыми полотняными шторами и белым, почти прозрачным тюлем, смягчавшим яркий свет зимнего солнца. Здесь не было ни той мебели, ни той аппаратуры, какие Рода ожидала увидеть в кабинете врача: это скорее была гостиная, чем врачебный кабинет. В углу, слева от двери, стояла симпатичная лакированная ширма, украшенная сельским пейзажем: луга, река и — в отдалении — горы. Ширма явно была старинная, вероятно, восемнадцатого века. Может быть, подумала Рода, за ней скрывается раковина умывальника или даже медицинская кушетка, хотя — не похоже. Трудно было представить, чтобы кто-то — будь то женщина или мужчина — решился снять с себя одежду в этой домашней, хотя и чуть слишком роскошной обстановке. По обе стороны мраморного камина здесь располагались два глубоких кресла, а напротив двери — двухтумбовый письменный стол красного дерева, перед ним два жестких стула с прямыми спинками. Единственная в этой комнате картина маслом висела над каминной полкой, большое полотно: дом эпохи Тюдоров и перед ним продуманно расположенная семья — отец семейства и двое сыновей верхом, его жена и три юные дочери в фаэтоне. На противоположной стене — ряд цветных гравюр: Лондон восемнадцатого века. Эти гравюры вместе с картиной маслом усилили у Роды ощущение, что она каким-то странным образом оказалась вне времени.
Мистер Чандлер-Пауэлл сидел за письменным столом и, когда Рода вошла, встал и пошел ей навстречу — поздороваться, одновременно указав ей на один из двух стульев. Его рукопожатие было крепким, но кратким, ладонь — прохладной. Рода ожидала увидеть его в темном костюме. Однако на нем был прекрасного покроя серый, очень светлый костюм из тонкого твида, который, как ни парадоксально, создавал более сильное впечатление строгой официальности. Оказавшись перед ним, Рода увидела сильное, худое лицо с тонкогубым подвижным ртом и яркими карими глазами под хорошо очерченными дугами бровей. Каштановые волосы, прямые и довольно непослушные, были зачесаны на высокий лоб, несколько прядей чуть ли не падали в правый глаз. Она сразу же распознала в нем человека, уверенного в себе, и тотчас поняла: такую печать накладывает успех, хотя тут дело было не только в этом. Его уверенность отличалась от той, с которой Рода, как журналист, была хорошо знакома: он был не таков, как знаменитости, чьи глаза всегда жадно рыщут в поисках фотографа, кто всегда готовы принять эффектную позу, ничтожества, по всей вероятности понимающие, что их известность — творение средств массовой информации, преходящая слава, которую способна поддержать лишь их отчаянная самоуверенность. Мужчина, стоявший теперь перед ней, обладал внутренней убежденностью, уверенностью человека, достигшего вершин своей профессии, положения надежного, незыблемого. Она разглядела в нем еще и некоторое высокомерие, не очень успешно скрываемое, но сказала себе, что это, возможно, просто ее собственное предубеждение. Магистр хирургии. Что ж, так он и выглядел.
— Вы пришли без письма от вашего домашнего врача, мисс Грэдвин. — Эти слова прозвучали как утверждение, в них не было упрека. Голос у него был глубокий, приятный, но в речи звучал легкий провинциальный акцент: он оказался для Роды неожиданным, и определить, что за акцент, она не смогла.
— Я подумала, что это будет пустой тратой его и моего собственного времени. Лет восемь назад я зарегистрировала свою медицинскую страховку в клинике доктора Макинтайра, но мне ни разу не пришлось обращаться за консультацией ни к нему, ни к кому-нибудь из его партнеров. Я хожу в клинику лишь два раза в год, проверять кровяное давление. Его обычно измеряет медсестра.
— Я знаком с доктором Макинтайром. Я с ним поговорю.
Не произнеся больше ни слова, хирург подошел к Роде, повернул настольную лампу так, что яркий луч света упал прямо ей налицо. Прохладные пальцы врача принялись ощупывать обе ее щеки, захватывая кожу, собирая ее в складки. Касания казались такими обезличенными, что это походило на оскорбление. Она удивилась, что он не укрылся за ширмой, чтобы вымыть над раковиной руки, но сказала себе, что, вероятно, если он считал это необходимым при первом осмотре, он мог вымыть их до того, как она вошла в комнату.
Наступил момент, когда Чандлер-Пауэлл, не касаясь шрама, принялся молча, внимательно его рассматривать. Затем он выключил лампу и снова сел за стол. Не поднимая глаз от лежавшей на столе медицинской карты, он спросил:
— Как давно была нанесена эта рана?
