О-о, это было одно из самых волнующих кулинарных воспоминаний детства: кофе горячий, но не горький, а очень вкусный, с молоком, и пышки очень вкусные, и пудра сладкая.
— Мама, а почему этот дядя говорит: пончики? Это же пышки?
Взрослые, тесно стоящие вокруг и всюду в переполненном зале (это был правый, если с улицы смотреть, зал), засмеялись, а мама покраснела.
— М-да, питерские — они такие, менталитетные: еще под стол пешком ходят, а уже различают Москву и Ленинград!..
Лёха чувствовал, что взрослые насмешничают над ним, не совсем не зло, а как бы даже с одобрением… Круглые столики были тогда очень высокие, неудобные…
О, йес, это будет грамотная реализация первого (утреннего) этапа индивидуальной продовольственной программы: именно туда, и непременно в правый зал. Хотя и левый ничем не хуже.
Все как прежде: обстановка, ассортимент, запахи… разве что купюры и монеты иные, да очереди волшебно съежились, подобно змее Алёнке, и зал полупуст. Лёха решил ограничиться легким завтраком, в расчете на более существенный ресторанный обед, где-нибудь ближе к вечеру…
— Полдюжины пышек и кофе. Что?.. Шесть пышек, говорю, и кружечку кофе, всё.
Первую пышку Лёха укусил, как заранее собирался: весьма раздумчиво, медленно шевеля языком и челюстями, так, чтобы рот был свободен от привкуса жвачки и густого сладкого напитка… так называемого кофе с молоком… Да, с абсолютной уверенностью можно сказать, что это точно такие же пышки, с тем же самым вкусом, как и пять лет назад, и пятнадцать, и двадцать пять…
Лёха уселся за столик, поближе к окну, и теперь блаженно помаргивал, отхлебывая маленькими глоточками кофе и поглощая одну пышку за другой. Главное — не спешить, никто никого никуда не гонит, и так уже осталось три… две с половиной…
На приступочке у окна, возле батареи отопления, перемурлыкивались между собою две кошки, рыжая и серая, мирные такие кошечки, сытые, ленивые, ухоженные… И только Лёха мог видеть, что на самом деле это двое домовых, а никакие не кошки. Сидят себе, как на скамеечке, бок о бок, свесив мохнатые лапки, и хихикают, гримасничая совсем по-человечески. Смотрят в упор на него, на посетителя, поедающего пышки. Лёхе не шибко-то понятен домовячий язык, он больше ориентируется на тон, цвет их эмоций, мыслей, да и что там понимать — болтают про него, про тугоухого и слепошарого людишка, про тупицу, которому не лишне бы подстроить какую-нибудь каверзу…
Ах, вот, значит, как!.. Лёха поднапрягся и сосредоточился, чтобы поточнее понять: угу, именно так! На него нацелились. Следовательно, сейчас наколдуют ему какую-нибудь мелкую бяку, не со злобы, а просто, из озорства, но с тем, чтобы вредительская магия подействовала с задержкой по времени, чтобы не в пышечной началось, чтобы никаких подозрений насчет местных обитателей у человечишек не возникло. Арт-хулиганы, блин!
Лёха пристально вгляделся в кошкины уши, подождал, пока оба домовых поймут, что он смотрит именно на них, ничуть не обманутый кошачьими личинами, дождался и показал им кулак. Домовые застрекотали удивленно, потому что они, в отличие от Лёхи, не обладали и сотой долей могущества, необходимого для распознания громадных колдовских возможностей пришельца… Иначе говоря, он их истинную сущность просек, им же был виден только человек, грозящий в их сторону кулаком. Домовые, в большинстве своем, никоим образом не мыслители, сие общеизвестно, зато они — чуткие эмоционалы, ибо вся их жизнь проходит как правило среди людей, или, если быть точнее, рядом с людьми, эмоции людские — это нечто вроде хлеба домовячьего, то есть, их основная пища, которую они поглощают исподтишка, преобразовывая в собственную жизненную энергию и в способность вести будничную жизнь мелкой городской нечисти.
Немного посовещавшись, домовые решили, что людишок ничего не заметил, а просто не любит кошек, это он кошкам грозился, а они ошибочно встрепенулись. Тем более стоит его наказать! Домовые спрыгнули с пристенного выступа и дружно подняли вверх мохнатые ручки, когтями к себе, а розовыми ладошками к Лёхе.
Ах, они еще колдовать затеяли…
— Какие вы простые! Тупицы! Шантрапа! Брысь, я сказал, иначе скормлю обоих!.. — Лёха повел подбородком, позволив Алёнке высунуть крохотную оскаленную пасть из под широкого ворота Лёхиного свитера — и домовые мгновенно прозрели! И аурой змеиной вдруг на них пахнуло — аура очень хорошо знакомая, последние полгода вся окрестная нечисть района, по старинке называемого Дзержинским, трепещет от ужаса, оказываясь в пределах этого «аромата»! И глаза, две пары глаз: лютые, черно- багровые, и серо-зеленые, вроде бы человеческие, с высоким разумом в них, но колдовские и куда более грозные!..
Обе кошки, рыжая и серая, одна за другой стремительно сиганули в угол, к щели, которая и для мышки показалась бы тесновата… Но кошкам ее вполне хватило: миг — и нет их, ввинтились как-то.
— Ну, чем вам кошки-то помешали, а? Молодой человек, и не стыдно вам?
Лёха оглянулся на худенькую старушку за соседним столиком… а ну-ка, проверить… не-е-ет, абсолютно обычная классическая питерская бабка, совсем древняя, судя по шапочке с вуалькой, просто заступилась за кошек, на которых Лёха шумнул и кулаком погрозился. М-да… всё-таки, люди — самые поразительные особи в мире! Вот, не имеющие аналога во флоре и фауне, простой и магической! Это нечто выдающееся: бабушка, еловая ты шишка, ты бы поподробнее вгляделась в этих кошек, в тот угол, куда они побежали, в размеры дырки, где они исчезли! И соотнесла бы видимые физические размеры этих существ с параметрами… эх, да что толку объяснять…
— Стыдно, сударыня, увы, не сдержался, вы правы. Но они блохастые обе, предельно причем, натрясут еще мне на стол и на куртку, а у меня дома своя мурлычет, только пока без блох. Вы же видели, как они чесались?
Леха даже и заклятий не тронул — бабка сама, на одной Лёхиной суггестии, вспомнила и чесание кошачье, и… наверное бы и блох рассмотрела, если поговорить с нею подольше, поубедительнее… Старушка задумалась, с некоторым сомнением во взоре, но — простила молодого вежливого сотрапезника, согласилась вслух, что не следует приносить уличных блох к домашним питомцам.
Оставалось пройтись по магазинам, нагулять аппетит перед обедом, а потом уже домой, в деревню.
— Все-таки, люди очень, очень, странные существа… Но я ведь — тоже человек! — спохватился мыслями Лёха. — И всегда им буду! Клянусь! Сам себе клянусь!
Вернулся Лёха как и обещал, ближе к ночи, в двенадцатом часу, и не домой, а к бабушке Ире. Вся живность, простая и волшебная, встречала его во дворе, с полудня посыпанном первым снегом, мелким, реденьким, почти что инеем. Узенький, но яркий месяц посреди высокого неба разбрасывала по серенькой земле охапки теней: бегущих, неподвижных, колышущихся… У солнца тени получаются ярче, но в лунных несравнимо больше тайн и чудес… Встречающие были полны сил и ликования, даже коза Хиля улизнула из плохо закрытого сарая и теперь в полном восторге блеяла на весь двор. Но радовалась она в почтительном удалении от Лёхи, ибо находилась в самом низу домашнего сюзеренитета: самая угнетенная — Хиля, но она об этом даже не подозревает, чуть выше ее древняя собака Ряшка, еще выше — вровень на одной ступеньке — домовой Прокопыч и кикимора Мулена, Мулька, и у самых ступеней трона — волшебный кот Васька… А Мурман их всех превыше, это вне обсуждений, в гостях ли у Ирины Федоровны, у себя ли дома… Вот и сейчас: рыкнул на орду, отгоняя, и первый возложил на Лёхину грудь и шею грязнющие лапы… в липкой осенней земле… хорошо хоть когти догадался втянуть…
— Да что ты… как этот… вон, Ряшку лучше облизывай!.. Ну, тип! Теперь дай с остальными поздороваться!..
Лёха вовсе не так суров к Мурману, как пытается казаться, просто он боится Мурманова чутья, боится, что тот раньше времени догадается об еще одном члене Лёхиной семьи, об Алёнушке, которая до поры прячется под мышкой, согласно категорическому и недвусмысленному Лёхиному приказу… Мурман Алёнку недолюбливает, взаимно, конечно же, ишь, зафыркал, запыхтел… Не ее ауру, так, небось, Лёхину ощутил… Эх, Мурманчик…
— Вы оба — на плечи ко мне… в рюкзак не лазить, когти оборву!.. Васька — на руки… на левую руку, а
