атаку.
Постепенно пальба прекратилась, и только лучи прожекторов продолжали ощупывать пространство. А потом огни погасли, все, кроме одного, который неподвижно висел в темноте, как зловещий предвестник грядущих несчастий. Однако в конце концов и он умер. Болото, насыпь, лес потонули в темноте и тишине. Ни звука, ни движения, ни шороха – все замерло. Что случилось с моими собратьями, я не представлял. Мрак, ослепивший меня, вода, бежавшая по телу и проникавшая ледяными пальцами под кожу до самых костей, болотная грязь, запах трав – это был мой мир, моя вселенная…
Я тяжело вздохнул и выбрался из канавы. Лес лежал передо мной, темный и тихий, как всегда, – ни намека на недавнюю бойню. И снова я услышал собачий лай. А со стороны дороги накатывал, набирая силу, новый звук: шум дождя. К бормотанию воды прибавились чей-то шепот, приглушенное пение и металлический лязг.
Я медленно вскарабкался по насыпи и замер, прислушиваясь к приближающимся шагам. Потом, точно жаба, перебрался через дорогу и кубарем скатился по склону. Немного отдохнув, снова отправился в поход через трясину. Сам не знаю когда, я потерял винтовку, поэтому обратный путь по болоту оказался не таким утомительным.
Глава 26
Наваждение
Я двигался вперед не останавливаясь. Добравшись до верхушки холма, оглянулся. В предрассветной мгле белела дорога, все пространство между дорожным полотном и чащей было усеяно телами японцев. По сравнению с количеством солдат, прорывавшихся вместе со мной к лесу, трупов было немного. Но я не знал, многим ли удалось вырваться из-под ночного обстрела.
Дождь прекратился. Далеко-далеко на западе, над побережьем, повисла густая сизо-серая пелена, а над ней, точно пышные кудри, разметались алые кучевые облака. Канквипот сверкал в лучах восходящего солнца. Пик, облитый пурпуром, поражал своими человекоподобными очертаниями. Он величаво возносился над горной грядой, все еще задрапированной лиловыми тенями. Гребень резко обозначился над равнинами и холмами, затянутыми утренней дымкой. В лощинах и котловинах скрывались мои соплеменники. Я думал о них с ностальгической грустью. С такой тихой печалью человек вспоминает старого друга, с которым любил проводить время в саду у родного дома…
Там, у подножия горы, солдаты, наверное, уже просыпались и совершали скорбный ритуал встречи нового дня. Я не видел смысла присоединяться к ним…
Чуть позже опять началась стрельба. Лес наполнился отрывистым лаем минометов; холм, на котором я лежал, накрыло дождем снарядов. Я скатился с противоположного склона и забился в какую-то нору, спиной к врагу. Огневой шквал накатывал все ближе и ближе, вскоре грохот взрывов оглушил меня. Облака пыли взметнулись над равниной и поползли по соседнему холму. В воздух взлетали комья земли и ветви деревьев. Ночной обстрел распугал японских солдат, в округе я не видел ни одного живого человека. Американцы тем не менее не унимались и продолжали поливать огнем холмы и долины.
В какой-то миг тысячи снарядов плотной завесой застлали все вокруг. Потом огневой вал покатился к центральной гряде.
Примерно через час артиллерийский шквал затих. Над холмами тут же появился самолет и обстрелял лесные заросли на гребнях. Вскоре он скрылся из виду, и только жужжание моторов эхом разносилось по окрестностям. Через некоторое время самолет с пронзительным воем вновь закружил над соседним холмом. Стальная птица гудела высоко в небе, сверкая пулеметами. Обстреляв каждый куст, каждую травинку, пилот улетел.
Воцарилась тишина. Я вскарабкался на вершину холма, чтобы осмотреть бескрайнюю топь и Большую развилку.
Американские автомобили опять сновали по ормокскому тракту. Еще не видя грузовиков, я заранее узнавал об их приближении: у леса за болотом начиналась беспорядочная стрельба, солдаты, находившиеся в кузове, палили во все стороны как ненормальные. Проезжая у подножия моего холма, они осыпали градом пуль вершину, поросшую густым кустарником и деревьями.
У обочины остановился грузовик с красными крестами на бортах, из него вышли санитары. Они долго бродили вдоль лесной опушки, усеянной трупами японских солдат, и равнодушно разглядывали мертвецов. После этого два санитара вернулись к грузовику, открыли задние дверцы и вытащили груду носилок. У кромки леса деловито, со сноровкой, разложили носилки на земле в ряд. По команде началась погрузка трупов. Потом их относили к грузовику и складывали в кузове штабелями. У дороги осталось одно тело. Я видел, как американец подошел к мертвецу, засунул ему в рот какой-то белый предмет и… щелкнул зажигалкой. Задымилась сигарета! На носилках был живой человек!
Вскоре все носилки оказались в кузове, американцы заняли свои места, и грузовик уехал.
Затаив дыхание, я продолжал смотреть на дорогу. Японский солдат был жив! Его ранили, но он не умер. Американцы отвезут его в военный госпиталь, он поправится, и его отпустят в Японию. Он будет на костылях ковылять по родной земле, проживет долгую жизнь и когда-нибудь умрет естественной смертью…
Прошлой ночью я без единой царапины выбрался из-под артобстрела, но, возможно, в этом не было ничего замечательного.
Весь день я глаз не спускал с дороги, надеясь увидеть еще один грузовик Красного Креста. Движение на тракте было оживленным, солдаты по-прежнему сотрясали воздух предупредительными выстрелами. Но я ждал напрасно: санитары так и не появились.
Поначалу я даже не знал, намерен ли сдаваться в плен – просто сидел на одном месте и ждал грузовик с красным крестом на борту. Теперь я не сомневался, что американцы разыскивали и подбирали раненых солдат. Но ко мне это не имело никакого отношения: сам-то я был цел и невредим. Надежды на Паломпон, на спасение, развеялись как сон. Ужасный сержант исчез. И я стал всерьез подумывать об участи пленника.
День прошел в напрасных ожиданиях, ночь я провел в мучительных раздумьях. Постепенно мое смятение переросло в твердую решимость. Передо мной встала проблема: как донести до врагов суть своих намерений. В конце концов я остановился на классическом способе сдаться в плен – помахать белым флагом. К сожалению, у меня не имелось при себе ничего белого, кроме кальсон, но и они не сияли белизной. Оставалось только уповать на то, что издалека мое рванье будет выглядеть как настоящий капитулянтский флаг.
Существовала еще одна серьезная проблема. Между мной и дорогой лежала стометровая полоса трясины. Пока я буду пробираться по болоту, размахивая грязной тряпкой, меня успеют тысячу раз подстрелить.
Топкие участки вдоль дороги казались с южной стороны более широкими, чем в других местах, поэтому на рассвете следующего дня я отправился по холмам на север. Шел несколько часов, но болото по- прежнему тянулось темной широкой полосой. Начался дождь, и топи могли превратиться в непреодолимое препятствие.
Я боялся случайно наткнуться на какого-нибудь японского солдата, который помешал бы мне осуществить задуманное. Я находился в таком диком состоянии, что вполне мог убить любого, кто встал бы на моем пути к спасению. К счастью, никто мне не встретился.
Я без устали шагал на север, в районе Большой развилки миновал пустынный поселок и наконец нашел то, что искал. Болото в этом месте не выглядело угрожающе глубоким, а в двадцати метрах от дороги, среди топи, даже шелестела небольшая рощица.
Дождь не прекращался, постепенно стало темнеть. Все вокруг теперь казалось обманчиво близким – и болото, и белая дорога, и холм, поросший деревьями. Зрелище завораживало, передо мной словно открылась театральная сцена с декорациями. Исчезли тропические горы и долины, исчезли поля сражений, и я перенесся в неведомое пространство, где мне предстояло совершить поступок, исход которого был неясен.
«Значит, так тому и быть!» – крутилось у меня в голове. Я чувствовал себя актером, я ждал своей очереди, чтобы выйти на сцену и сыграть выбранную мною роль. Внезапно я вздрогнул. Мне вновь почудилось, что на меня кто-то смотрит.
На дороге появился джип. Он затормозил перед рощицей, в которой я скрывался. Похоже, американцы
