На разводе, после речи капитана, прапорщик не назначил меня никуда: ни подметать территорию, ни перебирать картошку на овощном складе, ни красить окна в солдатской столовой, ни разгружать вагон с бревнами, подошедший утром, ни сгребать граблями оттаявшую прошлогоднюю траву в караульном городке… И это был особый знак. Знак — прощания.
Я мучился — не получив задания. Чего-то привычного не хватало мне, выброшенному из роты. Выброшенному… Так внезапно эта случилось.
А слухи полнились, — позвонил писарь из штаба, Лека, сказал, что выписывает проездные документы. Ребята поздравляли. Но на меня напал столбняк, я никак не маг понять, что происходит вокруг.
Мне принесли дембельский костюм, я до обеда облачался в него. Потом пошел в магазинчик и купил сигарет. Сюда уже позвонили и приказали мне выдать десять пачек с фильтром. В наличии оказалась «Стюардесса», я купил ее.
В казарме дневальный сказал, что привезли со станции мои билеты, они в штабе, и их завтра с утра отдадут мне вместе с остальными документами. Два взвода, идущих в караул, спали, я сидел один среди их мерного дыхания, неприкаянный, не зная, куда себя деть.
Было и радостно и паршиво. Я не хотел никуда уезжать.
Может быть, прав капитан, — нет наказания хуже, чем это?.. Может быть, он мудр, и понимает о жизни больше, чем я?
У меня все собрано в чемодане, даже мыло, зубная паста и бритва. В тумбочке ничего не осталось… Я одет во все новое, все скрипит на мне и пахнет нафталином. Что-то умирает во мне и никак не может умереть. Что-то хочет жить, — я смотрю на ребят, сопящих под одеялами, и сопливая горечь подкрадывается ко мне.
Я — ничего не знаю.
Ни про себя, ни про них, ни про ту страну, в которую завтра мне предстоит уйти.
Я ничего не знаю, и от этого мне — по-настоящему страшно.
Дежурный открыл дверь и заорал истошным голосом:
— Подъем!!!
Это наш ротный шик, орать что есть сил… Я подошел к нему, открыл пачку и протянул две сигареты.
— Дембельские, — сказал я.
— Одну дяде Васе, — сказал он.
Я дал ему еще одну.
Потом подошел к дневальному:
— Держи.
Еще двух сигарет не стало…
Ребята выходили в коридор, уже одетые. Выстраивались в очередь у оружейки. Там хлопали засовы стеллажей, они брали автоматы и подсумки с рожками. Я подошел и сказал:
— Дембельские, получай по одному.
Тут же образовалась вторая очередь.
Я протягивал по две сигареты. Ребята аккуратно прятали их — потому что дембельские сигареты на ходу не курят. Под них обязательно нужно думать о доме, или вообще о чем-нибудь приятном. Они будут выкурены на постах… Ночью, на всех окраинах гарнизона, в самых безлюдных уголках, будет дымить моя «Стюардесса». Я тоже так курил, и помню те сладостные мгновенья до сих пор.
Рота высыпала на улицу перед инструктажем, вышел и я. Складанюк сказал тихо:
— Приходи в караулку после отбоя, пропустим по маленькой, на дорожку.
Я кивнул и протянул ему целую пачку. Все хорошо, что хорошо кончается, все хорошо…
— Уезжаешь, дед? — услышал я.
Передо мной стоял Гафрутдинов, выгнанный из университета студент. Я так и не узнал у него, за что его оттуда поперли, хотя, признаться, такое желание когда-то было.
— Да, — согласился я.
— Дай еще парочку, — сказал он, — все-таки вместе служили.
В его тоне прибавилось уверенности. Было даже какое-то панибратство, словно он в чем-то уже сравнялся со мной.
— Не много будет? — спросил я.
— Тебя помянем, — браво ответил он. — Дай, сколько душа не пожалеет.
Таких сразу же ставят на место, чтобы знали его. Любой другой дембель так бы и сделал. И я бы… И я бы.
— Сынок, — сказал я. — Я, наверное, больше никогда тебя не увижу. Держи еще две, если хочешь… Ты уж прости меня, если что не так было. Не держи на меня зла.
— Да ты что, дед, — бодро сказал он, — какое зло… Спасибо за науку. Сами скоро салаг учить будем. На этом все и держится.
— Может, ты и прав, — сказал я, — ты в университете учился. Может, тебе и видней… Но все равно: не держи зла на меня.
— Причем здесь это, — досадливо сказал он, принимая от меня сигареты, — это-то как раз и не причем.
Складанюк зычно закричал:
— Строиться!
Караулы выстроились в небольшие колонны. Только я остался сидеть на лавочке, с дембельской сигаретой в зубах.
— На-ле-во! — закричал Складанюк. — Ша-гом, арш!
Строй качнулся и поплыл. Сапоги впечатывались в асфальт.
Они уходили от меня — хотя я любил их всех…
У меня ничего нет, кроме моих прощальных сигарет, я еще не все их раздал, я покурю сейчас и пойду класть по одной на застеленные кровати, чтобы завтра, когда меня уже не будет, а они придут к вечеру из караула, они еще раз вспомнили меня.
У меня ничего больше нет — кроме них.
Я не знаю, откуда пришел сюда, каким был, что со мной случилось здесь. И что ждет меня завтра…
Я ничего не знаю.
