тогда?
Получался другой коленкор, — нападение на часового… Это — совсем другой коленкор.
Это — Дело…
— Я все напишу, — угрюмо винюсь я, — если прикажете.
— Возможно, возможно, — тянет замполит. — Хорошенькие заявленьица…
Они переглядываются. Оно бы, может быть, и неплохо: нападение, — это сейчас модно, но вот вопросец: кто посмел?..
Доктор склоняется к уху замполита, мой обостренный слух разбирает два слова: «огурчики» и «помидорчики». На самом деле, это закуска для избранных. Как они очутились в желудке у рядового?! Не дай бог задеть кого невзначай.
Не из охраняемого ли объекта выползла диверсионная группа? Не с благими ли намерениями? Не из милосердия ли?
Вокруг той дачи — всегда весна. Мое время с десяти вечера до двух часов ночи. От меня требуется бдительность, бдительность и еще раз бдительность… Поскольку внутренняя обстановка нестабильна, возможны любые провокации. Любые.
Интересно наблюдать, как зима превращается в лето… Дежурный «газик», где в кузове разводящий и я, выбравшись за проходную гарнизона, ревет надсадно на колдобинах. Я вижу, створки ворот съезжаются, две красные звезды замирают. Студеный гражданский воздух трогает мои щеки. Впереди — лес.
Двенадцать минут дороги — десять километров.
Где-то на восьмом, снег на асфальте переходит в слякоть, машина начинает идти веселее, я снимаю шапку и вешаю ее на ствол автомата.
На углу забора машина замирает. Шумят зелеными ветками березы — мы ждем. Тут же из-за ближайших кустов показывается тень, в плащ-палатке.
Игорек, которого я меняю, молча лезет в кузов, я — спрыгиваю. Привет… Нам не нужно слов, все слова уже сказаны когда-то.
Растворяюсь в кустах. Чего-чего, а растворяться в местности я умею. Это получается само собой, незаметное исчезновение. Я исчезаю, погружаясь в плотный теплый воздух.
Меня — нет.
В тот же миг «газик» трогается, подсвечивая для маскировки подфарниками, и, шурша, проваливается в небытие.
Я — один.
Мой маршрут по периметру, вдоль ограждения. В котором ни единой щели, ни единой дырки. Мне невозможно подсмотреть: есть ли за ним жизнь.
Но это и не нужно — я не любопытен…
Я есть, и меня — нет. Я — ничто. Часы на руке отсчитывают минуты — через четыре часа я должен быть на углу забора, где возникнет изваяние зеленого «газика». До тех секунд — провал.
Никто, ни единая душа, не заметит меня. Никто не найдет мою берлогу, где много прошлогодних листьев, сухо, и нет ни единого постороннего шороха… Я улягусь, со спокойным сердцем, положу голову на шапку, накину сверху плащ-палатку, еще раз взгляну на часы, чтобы проснуться ровно за пятнадцать минут до смены… Неведомое науке чувство сработает безотказно — я открою глаза в положенное время, потянусь, вслушиваясь в ночную тишину, восстану из земли, появившись на ней неясным привидением. И им же двинусь по периметру к дороге, навстречу смене.
Я — дед. Никто мне не указ.
Только для дедов возник этот пост в десяти километрах от гарнизона — дача Генерала.
На крыльце — Складанюк. Губари метут вениками и без того чистый двор. Их лица серы, похожи одно на другое, для них губа — не дом родной.
— Дед, — говорит сержант, — капитан на подходе, иди-ка ты к себе в камеру.
Я киваю.
За мной лязгает замок. На полу ни шинелей, ни Уставов. Позаботились.
Три шага в длину, три — в ширину.
Я меряю шаги, улыбаясь самому себе. Заперли. Скоты. Три шага туда, три — обратно… Скоты.
Три — туда, три — обратно… Три — туда, три — обратно. Три — туда…
Потолок — низок, я вытягиваю руку, дотрагиваюсь до него. Сколько здесь еще торчать?! Мне — страшно.
Я умру здесь, в этом цементном склепе. Вот — открытие. Вот, оказывается, что происходит со мной.
Не понимаю, откуда он взялся, беспричинный страх. Возник ниоткуда, вдруг стало душно, я рванул воротничок гимнастерки, освобождая горло… Я умру здесь, в этом цементном мешке.
Стало легче дышать, но только чуть-чуть. Плотный застуженный воздух прижал тяжестью. Меня замуровали!..
Терпел вот, терпел, терпел, терпел, терпел — терпение кончилось.
Сейчас, сию минуту, после того, как захлопнули меня в каменном мешке.
Три месяца, ну четыре, ну четыре с половиной. Все, что осталось. Самые сладкие денечки, когда сам черт мне не брат, когда я — белый человек. Голубая кровь!.. Когда я на «ты» с прапорами, когда не каждому офицеру отдам честь… Что они смогут сделать мне? Деду, старику, — воспитателю молодежи? Немного осталось: закрыть глаза, сложить руки на груди, и ждать. Избавления.
Но нет сил.
Двинул ногой в дверь, никто не отозвался. Бесполезно… Да и капитан.
Отошел в угол, нашарил в кармане свой священный календарь. С одной стороны календарь, с другой — симпатичная девчонкина мордашка. У нее перед глазами страховой полис… И надпись: Госстрах… Улыбается — чего-то обещая… С другой — календарь. Половина января — густо замазана.
Нет ручки, она в тумбочке, в казарме, на ней выцарапана моя фамилия, она заварена наглухо, чтобы не отвинтили и не вытащили стержень. Конечно, могут украсть всю, сломать и стержень увести, но это наглость. За это — оторвут голову. Можно брать только то, что плохо лежит. У своих.
Неважно, раз нет ручки. Голь на выдумки… Получай же.
Скребу ногтем следующий день, скребу, краска стирается, постепенно. Но это слишком филигранная для меня работа. Так я никогда не проживу эти три с половиной месяца. Слишком долго ждать.
Рву календарь пополам, с мстительным упорством. Рву на части, сворачиваю, снова рву. Подъемы, отбои, перекуры, рассветы, закаты, прапоров, сержантов, офицеров, команды, стук подошв, на ремень, на ремень, тяжесть автомата в руке, номер которого навсегда вписан в мой военный билет.
В моей воле сократить время, уничтожить его, стереть в порошок. Почему я должен следовать ему, — когда расправиться с ним так просто.
Мельчайшие осколки белым пухом опускаются на пол, покрывая его подобием снега.
Я отслужил свое, хватит! Время вышло.
Бью сапогом в дверь. Легкий гул проносится по коридорчику, — призывный сигнал услышит выводной, даже если стоит у ворот, даже если — у крыльца караулки.
Бью еще раз и еще!.. Бью самозабвенно, у меня много сил, я выломаю дверь, если придурок не подойдет.
Бью, слыша его шаги. Он идет быстро — молодец, выводной, не заставил себя долго ждать. Со слухом у него все в порядке.
— Чего? — говорит он испуганно. — Чего тебе, дед?
Это другой, смуглый молотобоец уже пришивает свежий подворотничок в казарме. Этот — Гафрутдинов, недоучившийся студент. Но все они одного поля ягоды.
— Открывай! — говорю я ему.
— Капитан в караулке, — отвечает молодой.
— Открывай, — говорю я.
— Капитан, — повторяет он мне.
— Открывай, салага, — рычу я, — кому сказал!
— Не могу, — бормочет Гафрутдинов растерянно, — капитан…
