жидкая зарплата, как сейчас.
Наше ЗАО «Нептун», — почему Нептун, при чем здесь Нептун, с какой стати, никто не знал, да никого это не волновало, — занимал часть подвала в «сталинском» доме на проспекте Мира. Когда-то в застойные времена здесь хозяйничал гастроном, потом был книжный склад, после него эти подвальные катакомбы поделили между собой штук шесть мелких шарашек, одна из которых и называлась красиво, ЗАО «Нептун», — лучшее в столице гарантийное и постгарантийное обслуживание бытовых и стационарных холодильников.
Где в наше время можно найти работу лучше? Я бы даже сказал по-другому: где в наше время можно найти работу?.. Когда на любой стройке, куда только и можно попасть, тебе будут платить столько, что не только рассчитаться за квартиру, на еду будет не хватать.
У нас по-божески… Начальство понимает, левого навара у гарантийщиков нет, поэтому мы получаем даже больше, чем во второй бригаде, хотя изо всех сил рвемся туда. Хотя там зарплата меньше.
Я вот мыкаюсь здесь полтора года и получаю в месяц шесть с половиной тысяч. Столько же Пашка. Ненашев, как одногодок, — шесть ровно… Кроме этого, раз в месяц — премия. Если не пить на рабочем месте, если нет жалоб от клиентов, если выполняешь план, если не опаздываешь на работу, и, самое главное, если ты не болеешь. То есть, если ты этот месяц и предыдущий не болел, то за этот месяц ты получишь еще три тысячи рублей… В сумме — больше трехсот баксов. Для салаг, мечтающих стать черпаками, — нормально… Если не нормально, никто никого не держит. Безработных — половина Москвы.
В подсобке — еще с гастрономовских времен цинковый разделочный стол, покрытый драной клеенкой и старой прессой, стеллажи с запчастями, сгоревшие моторы, паяльные лампы, с десяток стульев и зарешеченное окно высоко вверху, у самого потолка.
Сортир — в конце коридора. Все удобства.
— Епифан машину купил, — сказал Пашка, — «Опель», я сегодня ее видел, он на нее не надышится, пылинки сдувает… Еле ездит, такая старая, — раритет, но на ходу. Синяя.
Епифан, наш бывший коллега, четыре месяца назад перешедший во вторую бригаду. И уже «Опель».
— Обмыть не обещал? — спросил я, с надеждой.
— Как же… — ответил Пашка.
— Тогда поднимем бокалы за мадридский «Реал», королевский футбольный клуб. Там игрок получает в год по два миллиона баксов. И за каждый забитый гол — отдельно.
В общем-то, я сказал обычную фразу. Чтобы показать Пашке его место, и чтобы уесть счастливчика Епифана. Но про миллионы получилось как-то скучно, без энтузиазма. Словно сказал и понял, что сморозил какую-то глупость.
Какую глупость, никакой глупости. Но словно сказал что-то неинтересное, скучное, — сродни этой самой глупости… Потому что, кому они нужны, эти миллионы, когда отрубишься как-нибудь на эскалаторе еще раз. На этот, — в последний. И все твои миллионы, — коту под хвост.
— Мужики, — сказал Ненашев, — когда разбогатеем, давайте не зазнаваться. Бабки, они очень разделяют людей.
— Разъединяет отсутствие бабок, — поправил Пашка, — кому ты без них нужен? Собственной жене, и то не нужен, не говоря уже о подрастающем поколении.
Пашка четвертый год мыкался семейной жизнью, потому был мудр без меры. Мы признавали за ним это право, — быть мудрым. А посему спорить с ним никто не стал.
Достали пиво из холодильника, куда фреона по-блату мы накачали в два раза больше, чем нужно, который от этого не просто морозил, плевался холодом, особенно когда открываешь дверцу, — водрузили бутылки на стол, и приготовились посидеть, почесать языком, расслабиться, перед отъездом домой, на все сто.
Меня потянуло было рассказать ребятам, как я вчера отключился, от недостатка витаминов, в метро, но слава богу, в последний момент, когда рот мой открылся сообщить новость, до меня все-таки дошло, что это не очень-то смешно, и никому не будет интересно… Особенно, нашему бригадиру, Захару.
Я люблю наши рабочие посиделки, безалаберные и простые, как жизнь, которой мы живем. Раньше любил, сейчас, и, наверное, буду любить всегда… Когда на газете бутылка водки или, как теперь, пиво, когда рядом закуска, пепельница, и наполовину пустая пачка сигарет. Когда кругом — свои, те ребята, с которыми приятно посидеть, выпить, и поболтать за милую душу. Когда разговор течет так же безалаберно, перескакивая с одного на другое, и никогда не возвращается в своему истоку… Какие еще истоки, — мы сами исток, начало, сермяжная правда и окончательная истина, в одном лице. Особенно после второй или после третьей.
Не говоря уже о добавке, которая возникает естественно и непременно, и на которую скидываться нужно отдельно.
Когда я вспоминаю, что потерял, — больше всего мне жаль именно их, этих таких трогавших сердце застолий.
Мог ли я подумать в тот момент, открывая первую бутылку и выливая ее содержимое в стеклянную кружку, — что этого в моей жизни никогда не повториться…
Потому что, когда я отпил где-то до половины, мне стало плохо… Даже не «плохо», это не то слово, — я не почувствовал себя вдруг хуже. Как бы это передать поточней, — то, что случилось со мной… У нас началось с футбола, Пашка поливал «Реал», за то, что там не коллективная игра, а каждый сам по себе, каждый «супер», но сам по себе, поэтому команды как таковой нет.
Я ждал, когда он закончит, чтобы показать ему, где зимуют раки. Он был частично прав, но в футболе, кроме всякой там командности, есть еще результат…
И когда сделал очередной глоток, вдруг что-то изменилось у нас в подсобке, она словно бы, вместе с ребятами, на мгновенье пропала. Потому что я каким-то образом посмотрел внутрь себя. Ну так, если бы там что-то заболело, — сразу внимание переключается на себя. Обыкновенное дело.
У меня ничего не заболело.
Причина была другая. Она шла от пива… Вернее, от легчайшего хмельного состояния, которое то приносит с собой… Но для этого и пьем, чтобы окружающая действительность чуть-чуть трансформировалась, изменилась в нужную сторону, и приятное, показалось более приятным, желаемое стало чуть ближе, а неприятное — отдалилось на шаг, и перестало трепать нервы.
В тот момент, когда легчайшее пивное покрывало приблизилось к моему сознанию, чтобы приукрасить его серость, — то стало сопротивляться. Это надо же!.. Оно решило отказаться от пива, чтобы остаться таким, как есть. Незамутненным.
Я очутился в себе, — когда почувствовал его приказ, и угрозу, какую-то его окончательную строгость: еще глоток, и будет как вчера. Еще глоток, ты умрешь, — но больше не вернешься обратно…
Я не сделал следующий глоток, потому что испугался: так и произойдет. Ведь они не разделимы: мое сознание и я. Это одно и тоже… Это я приказал себе умереть, если отопью еще хоть один глоток пива.
Худшего времени для прозрений выбрать было невозможно.
Я же так нормально сижу с ребятами, у нас программа, мы треснем по паре бутылок, потом добавим еще по одной, и разойдемся. Ничего страшного, где криминал, где алкогольный порок, — одно удовольствие… Ничего себе — нянечка… Предупрежденице…
Но это же не авитаминоз, — болезнь… Это что-то сломалось в организме, раз я могу дать дуба от одного глотка пива. Уже стоял в полушаге от непоправимого, так близко. Вчера в полушаге, — и сегодня.
Хорошо хоть, вовремя догадался…
Липкий пот прошиб меня, и руки слегка дрожали.
Хорошо было отчаянному летчику Виктору Талалихину, протаранившему своим истребителем вражеский бомбардировщик. То был порыв, ярость, ослепление, — то было прекрасное мгновенье самопожертвования. Мгновенье, — поэтому ему было наплевать на печальные последствия.
А когда мгновенья растягиваются в минуты, те — в часы, те — в дни и ночи, — что делать тогда? Если вокруг никакого подвига, — ради чего или ради кого?.. Что делать тогда?.. Когда нет нигде прекрасной и
