Жахнуло так, что во всем квартале стекла повылетали… Я думал, и меня замочат, как наследника, — но, наверное, они детей не трогают.
— Ждут, когда подрастешь, — некстати сказал я.
— У меня много лишних метров, такие счета каждый месяц за них приходят, еле-еле бутылок хватает.
Он отыскал среди обувного изобилия кроссовки и протянул мне.
— С отдачей, смотри, не забудь.
— Спаситель, — сказал я, — как бы я без тебя до дома добирался.
— Ты мне понравился, — сказал ребенок, — мне редко кто нравится. Но если кто понравится, я для него все сделаю.
— Ты, наверное, в папашу, — сказал я.
— Я его не любил, — сказал мальчик. — У него было много денег, но кроме этих денег, он больше ничего не видел.
— А что можно видеть, кроме денег? — осторожно спросил я. Так осторожно, словно боялся что-то спугнуть.
Мальчик задумался, он думал очень непосредственно, так что весь мыслительный процесс отражался на его лице.
— Не знаю, — наконец, сказал он. — Он бы тебе никогда не помог, если бы тебя встретил.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Трофимов, Иван Федорович… Мне не нравится, когда меня зовут Ваня, можно просто, — Иван.
— Школу-то не бросил?
— Ты — как все… Бросил школу или нет… Не бросил. Я же тебе говорю, у меня бизнес-план. Чтобы не сожрали в жизни, нужно очень много знать. Вот ты уже давно взрослый, скажи, — почему тебя не сожрали?
Теперь уже задумался я. Интересный вопросец, — сразу на него толком не ответишь.
— Может, и сожрали, — пожал я плечами. — Откуда я знаю… Что, родственнички на квартиру губы раскатывают? Обложили со всех сторон?
— Деньги предлагают, потом — разменяться, ближе к центру. На двухкомнатную. Мебель еще хотят…
— На кой тебе это все сдалось, ходить целыми днями, бутылки собирать. Разменяйся, пусть подавятся.
— Нет… — сказал мальчик. — До последнего не буду. Это моя родина.
От летних денег у меня остались хорошие ботинки «гринвуд» и зонтик. И ощущение, что это произошло тогда не со мной. Приснился некстати странный сон, — потому что в реальности так не бывает.
Но зонтик спасал от дождя, ботинки — от слякоти снизу.
Как-нибудь завалюсь в последний раз, — ботинки станет носить кто-то другой, прикрывая голову моим зонтом.
Но все-таки, даже из самого паршивого можно извлечь нечто хорошее. Если как следует в нем покопаться.
В моем случае, «нечто хорошее», — на службе никто не догадывался о моем недуге, и премию мне платили исправно, — все равно шло со знаком «минус»… Поскольку работа стала мне противна. Вернее, ее однообразие. Каждый день одно и тоже: мотор — терморегулятор, мотор — терморегулятор, мотор — терморегулятор…
Если опять в качестве примера взять анекдот, то я бы вспомнил историю о работнице почты, которую корреспондент спрашивает, не скучно ли ей каждый день много лет подряд штемпелевать письма. На что она ему ответила: да что вы, конечно, нет, — ведь каждый день новое число.
И еще одно, совсем уж маразматическое: едем как-то с Пашкой в метро, а вагон обходит маленький цыганский мальчик, с протянутой рукой и табличкой на груди: сгорело все, помогите, кто сколько может… Что-то такое на ней было нацарапано. Это у них называется: косить под нищего.
Я, сам не зная почему, вдруг, склонившись к Пашке, шепчу ему на ухо: сейчас этот мальчик подойдет к тебе, станет на колени и начнет целовать тебе руки.
Пашка на меня взглянул, как на идиота.
Мальчик подошел к Пашке, и от отчаянья, наверное, что прошел весь вагон, а ему ничего не обломилось, значит, будут бить дома, за то, что плохо работает, — встал перед Пашкой на колени, и проделал всю процедуру, про которую я Пашку предупреждал.
— Мишка, — сказал ошарашенный Пашка, когда мы вышли из вагона. — Ты — сенс… Это такие бабки, если с умом подойти к делу…
Если человека все время расстреливать, у него от этого начинается сдвиг по фазе. В голове…
Я бы мог прочитать Пашке бесплатную лекцию о всяких расстрелах, их видах, и что при этом испытываешь, — но Пашка, несмотря на свою семейную мудрость, не умел держать язык за зубами. Если на работе узнают, что я эпилептик, — не только премии мне не увидеть, как своих ушей, но, возможно, и самой работы.
Да я сам во всю замечал, что что-то со мной происходит не то. Все-таки расстрелы, — хорошая, замечательная школа. Чтобы задумываться о предметах, которые, при других условиях никогда не придут в голову… Но очень жестокая.
Никому бы не пожелал.
Смерть, — не самое страшное, что может случиться с человеком. Так мне кажется.
Поскольку смерть, во многом механический акт. Был такой профессор, Мечников, который изобрел мечниковскую простоквашу, — он считал, что секрет долголетия заключается в правильной работе прямой кишки… Когда он умирал, ассистент записывал его впечатления от процесса: холодеет левая нога, холодеет правая нога, холодеют пальцы правой руки… И так далее.
Профессор был занят делом, вносил вклад в науку, ему было не до остальных мелочей. Счастливый человек…
Когда умираешь, трагедия получается только тогда, если ты не успел чего-то сделать на этом свете, что обязательно должен был сделать. Настолько обязательно, что из-за этого, в основном, здесь и появился.
Но узнать, сделал ты это или нет, можно только в тот момент. Вот в чем нюанс…
Я — не сделал.
Вот это оказалось самым мучительным… Настолько мучительным, что я иногда просыпался ночью, выходил на балкон покурить, и мне хотелось, как собаке, выть, глядя на звезды. От вселенской беспросветной мути, — которая накатывала на меня, и не отпускала.
Эти приступы беспричинной мути, ощущения всеобщей бесцельности, — были страшней… Не сделал. И не знал, — что. Только чувствовал, что ничего не сделал. Я бы что-нибудь сотворил, прямо сейчас. Раз такое дело… Но совершенно не знал, что. Посадить дерево, построить дом, еще там что-то, что должен сделать каждый… Я могу посадить, что здесь трудного. Только, вот, нужно ли это мне?..
Спасали дни, днями было повеселей. Днями происходили всякие забавности и глупости, днями царила суета, она отвлекала.
Захар тут однажды сказал:
— Ты, Гордеев, случайно не заболел?
Меня аж в пот бросило: каким образом?..
— Нет, вроде бы, — ответил я осторожно, — все работает нормально. Анализы хорошие.
— Ребята сказали, ты стал трезвенником. Компаний больше не поддерживаешь. Кто не пьет, тот болен… Что, печень?
— Да я поспорил с одним мужиком на ящик водки, что год пить не буду.
Захар взглянул на меня, как на придурка, с высоты своих пятидесяти лет, — но я догадался, тревога его улеглась, за премию можно не опасаться.
Я вообще стал приглядываться к реакциям других людей. Кто как к кому относится, зачем говорит или
