— Он не знает моего настоящего имени… Ты не знаешь тоже…
— Как тебя зовут на самом деле? Если, конечно, не секрет.
— И я — не знаю… Ты попросил когда-то говорить тебе правду, вот я говорю тебе ее: не знаю.
— Тогда давай оставим, как было: Маша… Скажи мне, Маша, что ты здесь делаешь?
— Я здесь живу.
— Здесь, — развел я руками, как бы охватывая несколько большую территорию, — живут сумасшедшие. Нормальные люди здесь работают, а сумасшедшие живут.
— Я — сумасшедшая, — сказал она, опять посмотрев на меня.
Зачем всевышний наградил ее способностью так смотреть, — зачем, с какой целью он придумал для меня это нечеловеческое испытание. Изощренней пытки, чем эта, — не могло существовать вообще. У меня все сжималось внутри.
— В чем заключается твое сумасшествие? — спросил я, как мне показалось, тактично.
— Я не хочу жить, — улыбнулась она мне.
— Хорошо, — согласился я, немного подумав. — Это все?.. Это что, теперь такой повод?.. Мало ли кто чего не хочет? Потом, по внешнему виду, совершенно не подумаешь, что у тебя депрессия… Вот, хочу сказать что-нибудь умное, но у меня ничего не получается… Ты можешь так не смотреть на меня?
— Как так?
— Вот так… Как ты это сейчас делаешь.
— Я думала, тебя это не трогает.
— Трогает, — угрюмо ответил я. — Я не могу понять, что ты здесь делаешь.
— Я ответила на твой вопрос.
— Это не ответ. Это — чушь… Потом, откуда у тебя все это? У тебя что, богатые родители?
— Что значит, богатые? — спросила она.
— Богатые, — сказал я ей, тоном школьного учителя, — это такие люди, у которых много денег.
— Я вспоминала тебя, — сказала она. — Зря ты отказался от моего подарка, мне хотелось, чтобы ты не отказался тогда… Я не знаю, богатая ли моя мама, а отца я не помню, и никогда не видела… Мама говорила, когда я родилась, он дал мне имя, он прошептал мне его на ухо, так, чтобы услышать его могла только я. Потому что это было только мое имя, и предназначено оно было только для меня. Даже мама не должна была его знать… Но я была совсем маленькая и не запомнила его.
— Зачем ты не хочешь жить? — глупо повторил я. — У тебя же все есть… Ради таких апартаментов, люди как раз и хотят жить. По сто и двести лет… Продливают себе жизнь, как могут. Мне сейчас кажется, что у тебя есть столько, сколько нет ни у одной девушки. Ты, как сыр, — можешь купаться в масле, сколько захочешь… Купаться, купаться, — потом выйти замуж, за себе подобного. Того, кто сможет поддерживать уровень жизни, к которому ты привыкла. Так кажется, — у вас принято. Будешь опять купаться в масле… Если ты — добрая, займешься благотворительностью. Если — злая, будешь перемывать кости себе равным, и скупать драгоценности. Если, и так, и этак, — займешься и тем, и этим… Или вообще можешь ничем не заниматься…
— Замуж нужно обязательно?
— Ну, вообще-то так принято. Выходить, в конце концов, когда нагуляешься, замуж.
— Ты стал другим, — сказала она. — В тебе появилась злость. Раньше ее не было… Говоришь одно, а хочешь, чтобы я оказалась не такая, как ты говоришь, не такая, как все… Я не такая, как все… Подумай сам, если бы я была нормальная, с какой стати мне нужно было здесь жить. И лечиться.
— Ничего не понимаю. Я видел сегодня сумасшедших… Я не понимаю, чем ты больна…
— Я неделю копила снотворное, и, когда его стало достаточно — выпила. Потом пошла в ванную, включила горячую воду, разрезала вены бритвой и упала туда… Думала, что сделала достаточно, но здесь кругом телекамеры… Но когда я была там, — встретила тебя…
— Меня? — не понял я.
— Да… Представь себе, ты даже не заметил меня, мне было так обидно… Там сначала очень темно, и почти ничего нет. Мне потом Николай Федорович объяснял, когда человек умирает, он может видеть всякие картинки, биотоки мозга, без притока кислорода начитают беситься и выдавать не весть что, на последок… Если человека вернуть к жизни, он это помнит… Мои биотоки выдали тебя… Ты лежал под каким-то забором и думал. Жевал губами травинку, смотрел куда-то вверх, и глубоко о чем-то думал. Я хотела, чтобы ты заметил меня, потому что была так близко, что могла дотронуться до тебя, но ты так задумался, что ничего вообще вокруг не замечал…
— Забавно, — сказал я. — Значит, здесь полно камер?
— Да, — ответила Маша, — но нас они не слышат. Они только передают изображение, потому что я никогда ни с кем не разговариваю.
— У тебя, наверное, очень строгая мама, раз такой заботливый присмотр.
— Скорее, дядя, мамин брат, — сказала Маша.
— И что? — спросил я. — Отдохнешь и опять кинешься в ванную?
— Вряд ли, — сказала она, — скорее, придумаю что-нибудь новенькое…
Я крутил в этом дебильном холодильнике все гайки подряд, какие только попадались под руку, — никогда еще никаких гаек не крутили с таким остервенением, как я в этом холодильнике.
— Может быть, это от того, что ты живешь в тюрьме? — спросил я.
— Где я живу? — улыбнулась мне Маша.
— В тюрьме, — повторил я. — Ты можешь выйти отсюда? Если захочешь?
— Я никогда не хочу, — сказала она.
— А в тот раз?.. Когда мы с тобой встретились на станции?.. Из какой тюрьмы ты пыталась убежать в тот раз?
— Откуда ты знаешь, что я пыталась сделать?
— Ты электрички никогда не видела. Это значит, что ты всю жизнь провела в каталажке. Потому что, золотая клетка, все равно — тюрьма, как ты ее не поверни… Тебе хоть телевизор разрешают смотреть?
— Мне никто ничего никогда не разрешает. Я делаю только то, что хочу сама.
— Это видно… Сыграть в ящик, и то тебе не дали.
Я, наверное, разозлился. Она была права, во мне появилась злость. Раньше ее было меньше. Она права.
— Ну, обманешь их, в следующий раз. У тебя все получится… Зачем тогда жизнь? Для чего-то она, наверное, нужна, раз тебе досталась. Не для этого же самого.
— Я не знаю, — сказала Маша.
Я посмотрел на нее, и увидел, как она побледнела… Ничего такого особенного я не сказал, чтобы ввести ее в такое состояние.
— Ты думаешь, я не сумасшедшая? — спросила она.
— Откуда я знаю, — сказал я. — Мы с тобой видимся второй раз… Но то, что тебе голову забили всякой ерундой, это точно.
— Ты, наверное, добрый человек, — сказала она.
— Тогда у меня предложение, — ответил я, сам не понимая, откуда во мне вдруг взялась такая склонность к импровизации. — Раз уж я добрый, а тебе все равно терять нечего… Может быть, попробуем отсюда смотаться?
Она опять улыбнулась мне, и опять в ее улыбке я уловил прежнюю иронию.
— Боишься расстаться с имуществом? — спросил я.
— С чего такая самоотверженность? — ехидно, должно быть, желая меня обидеть, спросил она. Но у нее плохо получилось. Я, со своей импровизацией, попал на благодатную почву.
Потому что бледность ее усилилась.
— Ты в метро когда-нибудь ездила? — спросил я.
— Нет.
— А в шестисотом «Мерседесе»?
— Да.
— Покатаешься в метро, — ты же ничего в жизни не видела… Наше — лучшее в мире… Махнем как- нибудь на рыбалку, поживешь в палатке, будешь варить уху. Ты умеешь готовить?
