— Как мы отсюда выйдем?.. Как ты себе это представляешь?..
— Как вошли, так и выйдем.
Она была прекрасна, даже в этом, полуобморочном состоянии, — она была самой прекрасной на свете. Обморок придал какую-то асимметричность ее фигуре, тому, как она полулежала в кресле. И асимметричность эта была верхом совершенства всех возможных женских фигур.
Я смотрел на нее, не веря, что стою рядом с ней, в этой небесной особой, и она снисходит до того, что даже позволяет помочь ей… Она смотрела на меня, словно бы, знала ответы на все мои неразрешимые вопросы, — но из милости, позволяла мне самому разрешить их.
— Как мы вошли? — спросила она меня.
— Вошел я, а выйдем — мы, — сказал я.
Бред какой-то получался, а не разговор двух взрослых людей.
— Ты можешь передвигаться?.. Где твой чемодан?
— Нам нужно спешить?
Да, нам нужно спешить, — потому что что-то во мне билось на пределе, на таком пределе, что, того и гляди, сломается. Если сломается, — то это будет катастрофа.
Еще несколько минут и, — все.
Но Маша что-то поняла, вернее почувствовала. Потому что встала, ее опять повело, она едва опять не упала в кресло, но пересилила себя, и поднялась снова.
— Вон чемодан, — сказала она.
Чемодан, — это черная сумка, довольно объемная, я поднял ее — она весила довольно серьезно.
— Пошли, — сказал я.
— Не верю, — сказала Маша, делая попытку подняться с кресла. — Мне кажется, я сплю.
— Но сон хоть ничего? — поинтересовался я, ради приличия…
Я вел ее, как выводят раненого фронтового товарища с поля боя, обняв за талию и крепко прижав к себе. Она обхватила мою шею, сжала рукав моей куртки, так крепко, что я чувствовал рукой ее ногти, — это была судорога, она вцепилась в меня, ни за что не желая отпускать… Ее доверие переполняло меня самой щенячьей гордостью.
Но время, время… Нужно спешить.
Я толкнул дверь, мы вошли в тамбур.
— Открывай, — сказал я.
— Да, проходите, — прозвучал тот же, искаженный микрофоном голос, — и через несколько секунд мы оказались на улице.
Маша была только в своем траурном легком платье, а здесь к вечеру ударил морозец. Но ничего, потерпит, не много уже осталось.
— Ты подкупил их?.. — спросила она. — Но это невозможно…
Я шел, стараясь идти, как можно быстрей, — нес сумку и почти нес девушку.
Так что мимо мрачных в ночи дурдомовских корпусов мы промчались, не бросив на них даже прощального взгляда.
Охрана все так же дулась в картишки. Маша испугалась этих безобидных ребят, любителей перекинуться в подкидного, — еще крепче сжала мой рукав, так что от травмы уже не было спасения.
— Большой привет, — бросил я им.
— И тебе того же, — ответили они, не отвлекаясь от своего благородного развлечения.
Даму мою они не заметили вообще.
До машины я едва дошел, — меня клонило в сон.
Иван вышел навстречу, взял у меня сумку, принялся заталкивать ее в багажник.
— Познакомьтесь, — сказал я. — Маша, это Иван, наш финансовый босс… Иван, это Маша, о которой я тебе рассказывал…
Язык меня еле слушался. Он заплетался, не желая произносить никаких слов, а желая, чтобы его оставили в покое. Он хотел отделиться от меня, такого болтливого, и не иметь со мной ничего общего.
— Посплю… — сказал я, этим языком. — Вы здесь сами…
Мне кажется, я все-таки успел добрести до заднего сиденья, совершил над собой это нечеловеческое усилие… Или только кажется. Глаза мои закрылись, отгородив от всего остального, и я тут же стал улетать, далеко-далеко, на чем-то беспредельно мягком, куда-то бесконечно далеко, — растворяться, растворяться, растворяться…
— Вставай, — сказал Иван, — мы, вроде, приехали…
Было утро, белое утро, потому что вокруг был снег. Асфальт перед подъездом Ивана, скверик, соседние машины, — все было в снегу.
Маша сидела рядом, она внимательно смотрела на меня, и, дождавшись, когда я открыл глаза, сказала:
— Кто он, это чудовище, где ты с ним познакомился?.. Почему ты бросил меня?.. На его произвол?..
— Я-то здесь причем, ты сама же видела: дорожная ситуация, — сказал задиристо Иван.
— Он два раза врезался в другие машины. Один раз врезались в нас… Как мы доехали, я не понимаю этого. Я все время тебя будила, — но ты спал.
— Что ты ко мне привязалась, я все делал правильно… Нетрезвые водители, никто не соблюдает правил дорожного движения. Во второй раз, помнишь, левый поворот…
— Ты не умеешь водить машину!.. — воскликнула Маша. — Тебе должно быть стыдно. Такой большой мальчик, мог бы научиться.
— Опять мораль… Она все время читала мне мораль, — под руку, водителю… Сама во всем виновата!
— Это я во всем виновата? — сказала Маша, и у нее появились слезы на глазах. — Да я не знаю, как осталась живой. Это чудо какое-то!
— Опять реветь!.. — пробасил Иван. — Она все время ревет, — как стукнемся, так она начинает реветь!.. Слабонервная.
За то время, пока они разговаривали, я окончательно пришел в себя… И понял: я проснулся в другом мире. Про который ничего не знаю… Посмотрел на Машу, как та вытирает платочком слезы у глаз, и догадался: мы — незнакомы.
Она перепутала меня с кем-то, с каким-то настоящим серьезным мужчиной. За спиной которого можно чувствовать себя, как за каменной стеной… Вот сейчас посмотрит повнимательней и скажет: вы кто такой, гражданин, как вы здесь оказались?..
Я не мог представить, что вот сейчас открою рот и скажу ей «ты».
— Как жизнь?.. — спросил я все-таки, негромко. — Оказалась неплохой штукой?
— Может быть и неплохой, — сказала Маша, — но когда она все время висит на волоске…
— Камень в мой огород, — сказал осуждающе Иван. — Мы рисковали вместе, но на волоске, почему- то, висела только ее жизнь… Эгоистка.
— Это он перед тобой разошелся, а до этого все время извинялся… — сказала Маша. — Как врежется в кого-нибудь, так сразу: извините… Я такое пережила, поседела, наверное… Как можно ребенка сажать за руль. Да еще в ночное время… В нем есть хорошие задатки, но они совершенно не развиты. Ему еще работать над собой и работать…
— Ты не учителка, ты — обыкновенная ябеда, — хмыкнул мальчик, и тут, вдруг, и на его глазах навернулись слезы. Наверное, он долго сдерживался, и тоже натерпелся. Но держался до последнего. А тут уж, — силы кончились.
Маша, увидев это, принялась реветь снова.
Я смотрел обалдело и не мог понять, что мне с ними делать… Они уставились друг на друга, и ревели в один голос, — слезы из их глаз катились градом…
«Пежо» представлял из себя печальное зрелище. Он был разбит во всех местах. Обе передние фары и одна задняя — в дребезги. Левая задняя дверь не открывалась, заднее стекло — в трещинах, от мотора поднимался легкий пар, — у-у-у, радиатор… Была машина.
