— Бросьте, — сказала она, перестав плакать, — что я вам, маленькая…
Через минуту ни одной слезинки не было на ее лице. Ничто не напоминало, что она только что так безутешно страдала. У нее было свежее, какое-то утреннее лицо девочки, только недавно, только вот-вот ставшей девушкой, и еще не имевшей ни единой причины даже для того, чтобы хоть раз всплакнуть… Потому что, вокруг была — большая, интересная, принадлежащая только ей одной замечательная жизнь.
Она сняла телогрейку, бросила на песок рядом со мной, и уселась на нее сверху.
— Я — Гера, — сказала она.
— Гера, это, по-моему, самая главная древнегреческая богиня.
— Да? — удивилась она. — Меня так в детском доме назвали.
— Ты из детского дома?.. Тогда ты, вроде, должна быть крепкой и ничего не бояться.
— А я, может, боюсь. Что, нельзя?.. Как зовут вас?
— Дядя Миша.
— Дядя? — переспросила она, с едва заметной улыбкой.
Такой, наверное, как у Джоконды. Была. Еле заметная… Я даже окончательно проснулся.
— Те мужики, кто?
— Из охраны местного батьки. У него дача недалеко… Так они ходят по берегу туда-сюда, и его охраняют.
— Ты и их боишься?
— Боюсь, — сказала Гера каким-то изменившимся тоном.
Я взглянул на нее — и увидел страх в только что безмятежных глазах. Никакой едва заметной улыбки я не увидел.
— Что ты, честное слово, как заяц? Они мужики, как все остальные мужики. Голова, две руки, две ноги… Я-то их не испугался, — сказал я ей ерунду… И тут же понял, что сморозил… Ведь я, как бы, тоже уродился мужиком. Поэтому — их не испугался… А она, как бы, дама. Так что между мной и ею, существом возвышенным, — непреодолимая пропасть.
Гера кивнула мне, через силу попыталась улыбнуться, и вытерла ладошкой мокрые щеки.
Она не хотела думать о страшном.
— Какой у вас смешной медальон, — сказала она, явно переводя разговор на другое. — Как обломок метеорита. Как будто он горел, проходя через верхние слои атмосферы… Я таких медальонов не встречала.
— Это не медальон, — сказал я, рассматривая свою единственную драгоценность с новой точки зрения, — это брелок… Память об одном событии, в моей жизни.
— Какой смешной брелок, — сказала Гера. — Он у вас прилип к груди.
— Да, — согласился я, — он прилипает… С недавних пор… Даже никакой веревочки не нужно. Куда к груди приставишь, там и прилипнет. Очень удобно, никогда не потеряется… У некоторых людей ко лбу утюги прилипают, а ко мне — этот брелок…
— Можно, я попробую? — спросила Гера.
— Давай, — разрешил я.
Она осторожно протянула руку, тонкими белыми пальчиками обхватила оплавленный кусочек металла, и попыталась оторвать его от груди.
Но у нее ничего не вышло. Как ни старалась… Ее силенок для этого дела не хватило.
Я даже удивился. Такая слабосильная команда… Но, наверное, она старалась для вида.
— Мелкота… — сказал я. — Смотри.
Ухватил брелок, почти без усилия отодрал его от груди, а потом вернул на место. Он приклеился, как магнит. Или как медицинская банка, — с едва слышным легким хлюпом.
— Забавно, да?
— Забавно… — сказала она. — Вы не здешний, у вас какой-то городской акцент…
Видно было, — мой брелок ее больше не волновал.
И слезы на ее глазах уже совсем высохли.
Глава Вторая
— Я знаю, кто вы, — говорит Гера, — мне Птица все про вас рассказал… Вам нужно в Москву.
В ее глазах — торжество. Она вывела меня на чистую воду. Она ждет, что же я теперь смогу сказать в свое оправдание.
— Мне посоветовали выйти на шоссе, по нему сделать шестьсот километров до Волги. Автостопом… А там осмотреться.
— Чем-чем?.. — изумилась Гера. — Повторите-ка еще раз.
— Автостопом, — повторил я.
Чем довел ее окончательно. Она даже икать начала от смеха. И через какое-то время стала смотреть на меня жалобно, чтобы я ударил ее по спине, и прекратил это безобразие…
Мы сидим в домике для вожатых, где три солдатских кровати, застеленных синими одеялами, а на стенах вырезанные из журналов картинки, на которых молодой Шварцнегер, лоснящийся от бицепсов и трицепсов, увешенный оружием, готовится мочить своих недругов. Еще здесь бельевой шкаф, стол, четыре расшатанных стула и занавески на окнах. «Буржуйка», с железной трубой, выходящей на крышу, в честь лета не топится, но с десяток полешек и топор лежат перед ее полуоткрытой дверцей.
Здесь все не мое, — даже варенье из черники, которым меня угощают. Но чай — мой. Я люблю крепкий, пахучий, свежезаваренный чай. Такой, какой сделала для меня Гера. А она сделала его для меня.
Не могу поверить, глядя на эту смешливую девчонку, что она ругается матом, как заправский сапожник. Да что там сапожник, — она любому сапожнику даст сто очков вперед. Гений замысловатого слова… Сам слышал.
Так что, — я тоже про нее кое-что знаю…
— Я — из Александрова, — говорит, наконец, она, немного успокоившись. — Это большой город в сорока километрах отсюда. У нас — железнодорожная станция и автовокзал на этом самом шоссе… Еще у нас, кроме детских домов, есть педагогический институт. Все, кто заканчивает школу с четверками и пятерками, учатся в этом институте. Девочки, конечно… И я — учусь. Я буду учительницей начальных классов.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Но что смешного я сказал?
— По шоссе передвигаются не автостопами, а конвоями, — говорит она мне. Как ученику самого младшего класса. Примерно, — с такой интонацией.
— Сюда ты тоже с конвоем приехала?
— Конечно, — удивляется она моей наивности. — Как еще?!
— Но здесь вот: тишь и благодать…
— Я сама не верила, это было так здорово…
— Когда ближайший конвой. Отсюда?
— Никто не знает. Наверное, осенью, — когда соберут урожай. Тогда будет много конвоев. И туда, и сюда.
— Но у батьков же с атаманами перемирие. Мне так сказали.
— У них перемирие. Они там в теннис играют, на даче. Фейерверки по-вечерам запускают, и музыка у них там хорошая… Но без конвоя лучше на шоссе не появляться.
— А я-то думал: чуть что, и за кювет… Раз так, и сегодня дороги не будет, — то пора спать… Спасибо
