на повороте, а я помашу вам платочком. На прощанье.
— Может, и лучше, что ты пока останешься со мной, — сказал я, с каким-то облегчением, оглядывая полные пыльных черных теней окрестности этого замечательного местечка, — тем более, что общежитие до конца августа закрыто.
— При чем здесь общежитие, — не согласилась Гера. — Я хочу стать богатой.
— Ты и замуж, вроде бы, собиралась выходить.
— Пока вы дрыхли, я думала о том, как буду тратить деньги… Есть же места, где нет войны и бандитов, есть, обязательно должны быть. Я в это верю… Куплю там домик, в этом месте, вокруг него посажу цветы, до самого забора, который выкрашу в зеленый цвет, у меня будет много цветов, как на той даче. И такого же цвета дорожки. В доме моем будет тепло и тихо. Я буду там одна, — когда захочу. Там будет большая кухня, и еще душ, с горячей и холодной водой. Там будут стоять шампуни, гели и двойные флаконы, — все разные. Еще я накуплю косметики… И выкопаю погреб, чтобы о нем никто не знал, спрячу свои деньги там, — чтобы их не смогли украсть, а мне можно было бы доставать их удобно и быстро… И куплю двух козочек, — они будут пастись среди моих цветов.
— Они же их сожрут, — сказал я.
— Не сожрут, — я им не разрешу этого делать… Заведу себе молодого человека, — он будет меня любить, а я буду ему готовить. По вечерам стану накрывать на стол, на красивой посуде, на столе будут стоять цветы и свечи. Толстые такие медленные свечки, пламя их будет тихо вздрагивать, когда он начнет наливать мне шампанское, — бокалы повиснут в воздухе и встретятся над столом, послышится мелодичный звон, получше, чем у колоколов в нашей церкви, а мне всегда нравилось, как они звонят. Тогда чуть тревожно станет на душе и спокойно… Но впереди еще будет долгий-долгий ужин, когда никуда не нужно спешить и можно сидеть хоть всю ночь, никто тебя никуда не погонит спать и не станет выключать свет… Потом, когда кончится шампанское и ужин, — мы будем любить друг друга, — это будет так прекрасно.
— А потом, поскольку станешь богачка, тебе перестанет нравиться твой молодой человек, и ты найдешь другого, еще лучше прежнего… Устроишь и ему романтический вечер при свечах.
— А почему это нет?.. Что в этом плохого?
— Ничего… У меня как-то была девушка, довольно красивая, я ее не любил, но она меня бросила. Вышла замуж за какого-то очкарика, — как я тогда злился…. Вот подумай: я ее не любил, мне с ней было удобно, она стирала мне рубашки, но ей нужно было выходить замуж, она нагулялась уже, я это чувствовал и знал, но жениться никогда бы не стал, я, должно быть, не нагулялся, — и прекрасно понимал, мое удобство долго продолжаться не может, и был готов к тому, что у нее кто-то появится еще. Потому что она была довольно красивая… А когда этот кто-то появился, и с серьезными намерениями, я помню, — мне было так больно. До сих пор вспоминаю эту боль… Почему? Ты знаешь?
— У вас было много женщин, дядя Миша? — спросила Гера.
Вокруг стоял негромкий деловой мат, уже прикручивали гайки, и свободный народ принялся за курево, после трудового процесса. Запах табака легко раздражал меня, так что тоже хотелось курить. Но хотелось как-то теоретически, — лень было лезть в карман за сигаретами.
— У меня еще никого не было, — ответил я Гере. — Ни одной женщины.
— Девчонка на тебя глаз положила, — сказал мне Олег Петрович. — Прямо сердце радуется, когда на вас смотришь.
Мы кое-как, виляя на кривых улочках Александрова, добрались до автостанции, откуда опять началась прямая трасса.
На востоке начинало светлеть, большинство народа свалил предутренний сладкий сон, — искатели приключений лежали вповалку в кузове, прижавшись друг к другу и накрывшись, чем у кого было.
— Мне скоро придется выпрыгивать на повороте. Ловить другую попутку, — сказал я ему.
— Н-да, — ответил Олег Петрович, — такая жизнь дурацкая иногда штука… Уже не завидую девчонке. Тебе не завидую тоже… И себе не завидую. Лежу вот, и не могу понять: какого черта ввязался в эту авантюру, ведь это — чистейший воды бред. А я не зеленый осел, точно тебе говорю. Подумай сам: у меня хозяйство на руках, корова с теленком, свиньи, другая мелочь. Дом, огород, жена, теща, двое детей. Достаток, какой-никакой, по крайней мере, с голоду не побираемся, все, как у людей.
Но вот, трясусь здесь, отбиваю себе бока, — не дрыхну на своей перине… Почему, что такого особенного мне не хватало, что я вот сейчас вместе с тобой еду, и ругаю себя последними словами. Поскольку поворачивать поздно… Денег мы там никаких не найдем, — я нутром чувствую. Зато неприятностей — это сколько угодно. Мы уже по чужой территории прем. Никто из наших так далеко не забирался. Даже не знаем, кто здесь верховодит, и чего можно ждать. Чешем по карте, — до твоего поворота… Глупость какая-то… Может, стадное чувство, или дармовщинка?!. Ведь я не один такой. Если застоялся, думаю, мог бы изобрести что-нибудь более умное. А так: все хорошо, прекрасная маркиза…
В этот момент мы наехали на очередную колдобину, и нас изрядно встряхнуло. Так что спящий народ автоматически перевернулся на другой бок, а Гера, которая пристроилась рядом, — прижалась головой к моей спине. Но не проснулась.
Из-за спустившего колеса, на котором мы потеряли время, из-за этих колдобин, про которые не подумали, — блицкрига у нас не получалось. По планам, мы должны были быть километрах в шестидесяти или в семидесяти дальше, а не здесь.
Так что, если других неприятностей не будет, на место кладоискатели прибудут только к обеду.
Но все равно, если выедут обратно вечером, к следующему обеду будут опять дома.
— Я тоже по натуре, наверное, бродяга, — сказал я Олегу Петровичу. — Как выясняется… Ну, может поневоле…
— Ты?.. — не поверил он. — Я про себя ничего не знаю, зато про других многое могу сказать. Ко мне мужики приходят иногда с самогоном, я им, под этот их самогон и мою закуску, такое про других рассказываю, что у них уши вянут… По всей деревне про эти застолья слава идет. Не веришь, у Птицы спроси. Он сам мне как-то ставил, все хотел узнать мое мнение об одной своей подружке. Столько первача я под разные умные разговоры уговорил, что любо дорого вспоминать… Так я тебе скажу: ты кто угодно, но только не бродяга. Нет в тебе первопроходческого элемента. Очарованности тоже нет, — а бродяг без очарованности не бывает… Я тебе больше скажу, можешь мне не поверить: ты не в Москву идешь, Москва эта тебе, как пятое колесо к телеге.
— Как это не в Москву? — улыбнулся я. — Куда же еще?
— Откуда я знаю, куда, — сказал ворчливым тоном утомившейся гадалки, Олег Петрович. — Тебе, может, видней… Ты — человек целеустремленный… Но только не в Москву, это уж точно.
Все не так.
Я лежу на соломе, накрывшись полой плаща Олега Петровича, чувствую спиной тепло Геры, — и еще ничего. Еще кошки не скребут по сердцу. Даже пытаюсь заснуть, — но подступающий холодный рассвет не дает мне это сделать.
Есть в рассветах какое-то одиночество, — какая-то неприкаянность и бесприютность.
Я скоро начну ненавидеть рассветы. Их туман, их росу на траве и на листьях деревьев, их зябкость и их сумрачность. Пока не встанет солнце, буду ненавидеть их, — и всегда буду спать, чтобы не замечать их никогда.
Рассветы, и расставания навсегда, — это одно и тоже…
Потому что, холодно в душе и пусто. Потому что там, — временность. Там воры, которые все из нее украли. Так что не осталось больше ничего красть… Одни пустые упаковки и обрывки газет. И — тоска.
Закрыть глаза, свернуться калачиком, натянуть что-нибудь сверху, чтобы не ощущать пронизывающего встречного ветра, и — не быть.
Пусть там, в огромном бестолковом мире, все движется само по себе. Раз и навсегда заведенным порядком. Какое мне до него дело.
Меня — нет.
По крайней мере, — для него…
За что человеку дана тоска, — за что ему даровано такое наказание. Для какой цели.
Если бы не плащ Олега Петровича и не тепло Геры, — я заорал бы на весь этот бестолковый кузов, битком набитый людьми, которых я толком еще и не видел, потому что всю ночь было темно.
