Владимир Орешкин
Рок И его проблемы
Книга четвёртая
Глава Первая
«Двух разбойников, которых привели вместе с Иисусом на казнь, распяли, одного справа от Него, другого — слева.
Первосвященники, вместе с богословами и старейшинами, выкрикивали:
— Он утверждал, что — царь Израиля. Собирался освобождать других, а себя освободить не может…
— Если он — Освободитель, присланный Богом, пусть спасет себя. Когда мы увидим это, мы поверим в него…
— Он заявлял: я — сын Бога… Пусть Бог спасет его, если он Тому дорог. И мы уверуем в него…
Из толпы Иисусу кричали:
— Эй, ты, который собирался разрушить храм и восстановить его за три дня!.. Сойди с креста, если ты — сын Бога. Освободи самого себя.
Воины, распявшие Иисуса, бросили между собой жребий, чтобы поделить Его одежду.
Один из разбойников, распятых вместе с Ним, издевался над Ним:
— Раз ты Освободитель, — говорил он, — давай, освободи себя, да и нас заодно…
Но другой остановил его, сказав:
— Хоть ты постесняйся Бога… Мы все трое скоро умрем. Мы с тобой виноваты, и заслужили смерть, за зло, которое совершили… Этот же человек ничего плохого не сделал.
И добавил:
— Иисус, вспомни обо мне, когда скоро попадешь в свое царство…
Иисус ответил:
— Истину говорю: Уже сегодня будешь со Мной во Вселенной.
И, обращаясь к людям, сказал:
— Отец прощает тебе, — если ты не понимаешь, что ты творишь…
В три часа пополудни, Иисус воскликнул:
— Бог Мой, Бог Мой, для чего Ты покинул Меня?
Некоторые из тех, кто стоял близко к Нему, сказали:
— Этот человек зовет Бога.
Тут же один из них побежал, намочил губку кислым вином, надел ее на палку и смочил Ему губы. И сказал:
— Давайте подождем. Посмотрим, придет ли Бог спасти его…
Иисус же, громко вскрикнув, испустил дух…»
Александров, — это не город. Не поселок, не выселки, не село… Александров, — место, где вообще не могут жить люди. Это какое-то серое, обезличенное поселение, да вдобавок, сродни римским развалинам.
Когда-то, в незапамятные времена, над ним всходило Солнце, а по ночам там светила Луна. И, вполне возможно, кто-то смеялся на его улицах, а по утрам дети спешили в школу. Даже, возможно, в первомайские дни, и в ноябрьские, там свершались демонстрации трудящихся, плавно переходившие в народные гуляния. Где были красные флаги, портреты членов правительства, и искусственные гвоздики. Вполне возможно.
Но те времена прошли. Никому несчастный Александров давно уже не был нужен. Даже его жителям.
Три детских дома, педагогический институт, и обветшалая церковь на холме, посередине города.
Вернее того затхлого, что от него осталось.
Ни заводов, ни фабрик, — одна замызганная авторемонтная мастерская. И тысяч пятнадцать человек населения, которое занимается тем, что не дает пустовать детским домам. Поток детей в которые, — не иссякает.
Александров, — огромный приют, где дети в одинаковых серых одеждах, с одинаковыми серыми платочками на головах, гуляют организованно в городском парке, похожем на вытоптанный двор, с двенадцати до двух часов дня.
— Тьфу, — сказал Олег Петрович, когда на первой же улице их машина выпустила воздух из переднего колеса, — я так и знал.
Искатели приключений, развалившиеся на соломе, устилавшей дно кузова, начали просыпаться. Задняя машина подъехала вплотную и уставилась на них своими фарами.
Улица была темна, смутные дома, за покосившимися заборами по обеим ее сторонам, стояли сумрачно, как склепы на кладбище. Лениво завелась было одинокая собака, но ее не поддержали, и она, гавкнув пару раз, для приличия, навсегда пристыжено замолчала.
Навсегда, это значит, навсегда… Потому что, пока они минут через тридцать не выехали из Александрова, на свежий воздух федеральной трассы, ни одна псина голоса больше не подала. Свой сон для них был дороже.
Ни одного огонька не возникло в окнах города, ни одного любопытствующего обывателя не появилось на крыльце. Даже священник не вышел к ним со своим кадилом, чтобы освятить их дальний путь. А ведь колесо у путешественников спустило совсем недалеко от полуобвалившегося кирпичного редута, которым была огорожена церковь.
И матерились кладоискатели будь здоров как, во весь голос.
Александров сдался без боя, — как сдавался всем и всегда, и по любому поводу…
— Так ты здесь живешь? — спросил я Геру, которая, по внутреннему своему какому-то устройству, нисколько не походила на уроженку этих мест.
Гера, нужно отдать ей должное, за весь путь до родного пепелища не проронила ни одного слова.
И здесь, еще подумала, — отвечать на мой прямой вопрос, или пропустить его мимо ушей.
— Конечно, — сказала она, — это не Москва… Куда уж нам.
— Выходит, от дамской любви до неприязни, — сказал я ей, — всего полшага… Миллиметр какой- то.
— С чего вы взяли, дядя Миша, — сказала она, по-особенному гордо, — что я как-то к вам отношусь?.. Я со всеми дружу, — с вами тоже. Вы — интересный человек. Много знаете, сами из бывшей столицы, в солидном возрасте, и не трус. С вами не скучно.
— Тебя проводить? — спросил я.
— А я никуда не собираюсь, — ответила Гера, словно безмерно удивившись, на мои слова. — Добычу будут делить на всех. Почему я должна лишаться своей доли… Я что, совсем чокнутая? Такого счастья лишаться… Нужно только доехать, а там свою часть золота и бриллиантов погрузить на машину. И — можно пировать на просторе. Сколько хочешь.
Мимо нас прокатили запаску. Ни к одной автомобильной запаске не проявляли еще, наверное, столько внимания. Со дня сотворения мира. Катило ее человек пять. Еще пять поджидали ее с монтировками, а спустившее колесо, как покойника, несли на плечах еще пятеро. Птица ничего не делал, — только командовал с умным видом.
— Это я вас буду провожать, дядя Миша, — мстительно сказала Гера. — Вы там спрыгните где-нибудь
