ручеек какой-то высохший. А дурачок не отстает, но… не подфартило ему: оступился и — бамс! — в ручеек этот грязный упал. И не поверите, не поверите, говорю вам, во что превратился!
Старик умолкает: ждет, когда мы спросим: «И во что же?» Но мы молчим, и наш словоохотливый страж продолжает:
— В воду! Разлился по дну, всё русло наполнил и в реку многоводную превратился! Представляете?! В реку!
За стенами, испачканными аспидными тенями, вопят люди.
— Казнить их! Немедля казнить! — Видимо, пришли к единому мнению.
На порог ложатся резкие отсветы костра от приплясывающих у огня не людей даже — косматых троллей, выкарабкавшихся из неведомых глубин преисподней; по земле к сараю ползут уродливые, черно- трафаретные силуэты.
Нарисуйте злобу. Возьмите за образец это сборище: несуразные тени-великаны, напоминающие зеленоватые поганки на тонких ножках. Лица их бледны, как бледны шляпки ядовитых грибов; пальцы, сжатые в кулаки, словно шипы, жала и жвалы насекомых; волосы извиваются клубком потревоженных змей, скалят гадючьи пасти. Тени в возбуждении переминаются на камнях и мечтают о том, как сожгут нас, бросят в костер. Выжившие из ума люди-инвалиды на костылях, жестокие и соскучившиеся по чужой крови.
— Лучше будет, если сами… сами! Не скажут ничего охотники, нечего сказать будет: оказали, мол, сопротивление, мы их, мол, и того… или, мол, вообще не проходили тут! Не было!
— Верно говоришь!
— Так оно и…
— Коровушка, Миченька, вчера померла, всё от целителей этих распроклятых…
— Казнить!..
Иринкина рука дрожит. Нет, она не спит, но и не бодрствует, находясь в полуобморочном состоянии. Чуть ниже, прислонившись к стене, сидит Волик. В полутьме плохо видно, но я уверен — он смотрит на меня. В упор. Нарисуйте его взгляд и заштрихуйте прямоугольник. Теперь он черный, но вы знаете: за чернотой прячутся глаза, которые следят за вами.
Неожиданно наступила тишина; прогорклая, она пахнет самогоном и паленой материей. Я привстаю на месте и с удивлением обнаруживаю, что больше не связан. Как это случилось? Рядом тихо сопит Иринка: теперь она спит, это точно. Вдали тоскливо воет собака. Свеча, горевшая возле стража, потухла, да и его самого что-то не слышно; в темноте угадываются смутные фигуры. Беспокойно ворочающийся на своем месте Лютич, неуверенно касается меня.
— Вернулись, господин Влад?
— Откуда? — тупо переспрашиваю, растирая затекшие руки.
Чуть ниже хихикает Волик.
— Ты ненавидишь зонты, да, Влад?
Я хочу ответить ему: я не ненавижу зонты! Но слова кажутся смешными и глупыми, поэтому я молчу.
— Возьми костыли, Влад, возьми и надень их. У тебя отсечена часть души, Влад, ты — самый настоящий инвалид, ведь у тебя вырван кусок души…
Я молчу. Не понимаю, что хочет сказать Волик, о чем толкует печальным голосом Лютич. Спускаюсь с копёшки сена, отыскиваю ходули и сую ноги в крепления; иду, придерживаясь за стену, к табуретам, где сидел говорливый дед. Он лежит поперек сидений, свесив руку к земле. Я неловко задеваю ножку табурета, он переворачивается, и охранник сползает на пол. Слышно глухое «шмяк», будто упал куль с песком. Я вздрагиваю: мне страшно, мне кажется, что рассказчик сам превратится в воду, и вода эта затопит добротно сколоченный сарай, где нас держат. Но охранник даже не дергается, и тело его не исчезает. Наклоняюсь проверить, что с ним, — в нос ударяет вонь горелой плоти. Вскрикнув, я отшатываюсь.
— Что там, господин Влад?
Хотелось бы мне знать — что. Вдыхаю поглубже и, нагнувшись, всматриваюсь — да, так и есть: тело старика обожжено. К горлу подкатывает тошнота, и я часто, с присвистом дышу, превозмогая рвотные позывы — слишком уж чудовищно выглядят ожоги. Старик умер некоторое время назад и совсем не от игры, поэтому, когда он упал, с телом ничего не случилось.
Что-то страшное произошло, жестокое и жуткое до умопомрачения. И что-то вырвало из моей головы воспоминания об этом. Я лежал связанный… но вот — путы спали. Прошло очень мало времени, и за это время кто-то убил старика.
— Влад?.. — раздается слабый Иринкин голос. Оборачиваюсь — нет, она спит, бормочет что-то невнятное.
Не ответив Лютичу, выхожу за порог. Улицы пустынны и безмолвны. Луна, как стеклянная елочная игрушка, качается в небе; между домами струится густой белый туман. Никого. Нет, слышен чей-то голос, женский. Иду на звук, плутая в сыром и холодном мареве. Женщина сидит на подоконнике и поет. На ней ночная сорочка и больше ничего, голые руки и ноги покрылись гусиной кожей. Рубашка не скрывает округлый, выпирающий живот — женщина беременна; она бледна и чарующе прекрасна, эта новая, рожденная туманной пеленой Афродита. Нет, не Афродита — Диана.
— Превратился в туман мой милый… — Она безостановочно напевает эту фразу, иногда смотрит на луну и тихо подвывает, ей вторят невидимые в тумане собаки. Плотные мглистые клубы обволакивают безумную женщину, впитываются в ее ставшие в одночасье седыми пряди, ласково целуют руки. Женщина поворачивает голову и замечает меня: как я стою, прислонившись к забору, и гляжу на нее.
— Ты превратил моего милого в туман.
У нее сумасшедшие глаза. Бретелька сорочки на плече сползла, и левая грудь с бесстыдно торчащим соском выглядывает наружу. Туман льнет к соску, кажется, что белесая мга изливается из груди, наполняя деревенские улицы.
— Мой милый теперь молочно-белый, он будет являться мне каждую ночь… Нам так хорошо вместе. — Женщина точно обнимает кого-то невидимого. С ее плеча спадает вторая бретелька, и я в замешательстве отвожу взгляд.
— Постой, — сумасшедшая тянет руки к невидимке. — Не уходи.
— Давайте, я вам помогу, — предлагаю, стараясь говорить мягко, успокаивающе. Но думаю только о том, куда подевались остальные деревенские, и почему я забыл последние полчаса.
Она мотает головой, и ее длинные серебряные волосы разлетаются.
— Нет-нет. Мне не надо помогать. Ты заставил моего милого ступить на землю, и он стал туманом.
— Это невозможно… — Убежденность женщины пугает меня. — Люди, ступившие на землю, не превращаются в туман… по крайней мере, я не слышал, чтобы… — Но белое марево заставляет усомниться в этом: оно ведет себя как живое — гладит, обнимает женщину, принимая самые разные формы. Мне чудится рука, протягивающая красавице призрачный цветок.
— Я помогу вам. Не слезайте с подоконника, слышите? — Я отлепляюсь от забора. — Подождите минутку.
— Я сама. — Женщина срывает сорочку. По ее нагому телу льется, укрывая вуалью, серебряный водопад. — Сама уйду к своему милому. Не надо мне помогать… — и спрыгивает на землю.
Изобразите меня — я бреду по колено в знобящем, пропитанном влагой тумане. Его осклизлые щупальца проникают под отсыревшую одежду, колют ледяными иглами, отнимая тепло. Туман похож на гидру, многоголовое чудовище, пожравшее всё и вся.
Изобразите вопль, пронзительный, горестный. Рвущийся к небесам.
— Что ты наделал?! Что же ты натворил, Влад Рост?!
В небе равнодушно мерцают звезды, и вздутым утопленником плывет налившийся зеленоватым светом диск луны.
Это уже было. Во сне.
«Полюбуйся на дело рук своих, Влад».
— Не-е-ет! Это не я! Я не мог!..
В небе, на околоземной орбите, если верить теории моего давнишнего недруга Алекса, висит корабль
