— Ну и пусть! Какое мне дело? Не муж он мне! Чтобы такая жизнь провалилась! Пусть его хоть повесят, мне не жалко.
Слезы мешали ей говорить. Ей было жалко себя, своей исковерканной молодости. Вспомнились все оскорбления, обиды, какие она терпела в этом доме. И самой большой все же была обида на Мечислава, побившего ее в день приезда. И какими только подлыми словами не называл он ее! Слезы потекли еще обильнее. Было жалко себя, жалко его. Что он там натворил? Чем это кончится? И оттого, что Мечиславу грозила беда, ей было тревожно. Она не хотела признаться, что ей страшно за его судьбу, что он ей все еще дорог.
Стефания с сожалением посмотрела на Франциску. Горничная, сдерживая слезы, смущенно теребила кончик фартука.
— Я вряд ли могу что-нибудь сделать. Старый граф очень не любит твоего мужа. И вообще сейчас такое время…
— Вы все можете, ясновельможная пани. Прошу вас! Вам стоит только поговорить с господином офицером, и он отпустит, — умоляюще шептала Франциска.
Стефания сделала отрицательный жест.
— Нет, я не могу сейчас говорить лейтенанту об этом! И притом ты меня удивляешь — человек тебя избивает, а ты…
— Ну что же! Бьет — значит, любит…
— Вот как! — Стефания догадывалась, какую роль играл старый граф в этом деле, и не сочла возможным продолжать разговор. Обнадежив горничную неопределенным обещанием, она из коридора, куда ее вызвала Франциска, вернулась в зал.
…Хеля в припадке озноба куталась в одеяло. Встревоженная мать сидела рядом.
— Может, послать за доктором, дитятко?
— Ничего, мамуся, пройдет. Я немного остыла. Оставь меня одну…
— Ну, теперь ты от меня не уйдешь, каналья, как в первый раз! Так ты говоришь — арестовать офицеров? Пока что мы в состоянии сократить срок твоей собачьей жизни… Ну, отвечать на вопросы, иначе… — Шмультке стукнул дулом парабеллума о стол, — Имя, фамилия?
— Пшигодский Мечислав.
В большом зале танцевали мазурку. Лихо пристукивали каблуки панов, плавно скользили женщины.
— Я очарован вами, графиня!
Людвига улыбалась. Она смотрела через плечо Варнери на хоры, где стоял надменный и сдержанный Эдвард. А лейтенант думал, что она улыбается ему…
— Hex жие[9] великая Польша от моря до моря! Hex жие великое дворянство польское! Смерть нашим врагам! — кричал Владислав, совершенно потерявший от вина голову.
— Виват! — отвечал ему зал, заглушая на миг оркестр.
Глава четвертая
— Татэ, смотри, солнышко в гости пришло! — Мойше ловит ручонками золотые блики на грязном полу. — Татэ! Я тебе принесу немножко солнышка… Оно удирает, не хочет…
Мойше жмурит глазенки. Одинокий луч заглянул ему в лицо. Он знает, солнце сейчас уйдет спать, тогда будет совсем темно. Сейчас дедушка и татэ быстро-быстро застучат молотками. Они всегда так делают, когда солнышко засыпает, потому что у них нет керосина. А им нужно делать сапоги. Завтра придет сердитый дядя с большим ножом на поясе и будет кричать на дедушку. Мойше не знает, о чем дядя говорит с дедушкой, а дедушка знает и тоже говорит ему что-то непонятное. Дедушка все знает. О чем бы Мойше его ни спросил, всегда ответит… Вот бабушка уже зажигает щепки под треногой. Скоро будем кушать! Мойше вспоминает, что он уже давно голоден. Давно уже он не ел ничего вкусного. Все фасоль без масла. Когда бабушке надоест варить ее? Может быть, тетя Сарра принесет ему яблоко или конфетку? Мойше любит конфетки и тетю Сарру. Тетя Сарра ласковая, хорошая. Она всегда играет с Мойше, когда не шьет. Он видел этот дом, где много тетей что-то шьют… Глаза у тети Сарры большие-большие! Черные, как вакса. И в них Мойше видит самого себя… У Мойше тоже есть свой уголок — под столом. Здесь все его богатство — скамейка, лоскутки кожи, маленький молоточек, подарок татэ, деревянные гвоздики. Мойше тоже шьет сапоги, только игрушечные.
Под столом у Мойше хорошо. Здесь он никому не мешает, и мамэ не кричит на него, что он путается под ногами, Татэ и дедушка работают в другом углу, под окошком в потолке. Оттуда солнышко приходит в гости очень редко, но приходит на немножко. Мойше не успеет поиграть с ним, как его уже нет.
Еще в углу печь — там мамэ и бабушка. Еще в углу кровать. Бабушка спит на печке. Тетя Сарра спит на сундуке. Дедушка — на ящике с кожей. Татэ и мамэ — на кровати, а Мойше со всеми по очереди. В доме четыре угла, а ему четыре года. Татэ вчера говорил дедушке… Мойше не успел вспомнить, что сказал татэ. Дверь скрипнула. A-a-a! тетя Сарра! Мойше даже подпрыгнул от радости.
Он уже охватил руками колени тети Сарры. Сейчас он узнает, принесла ли она ему гостинца… Мойше знает, где лучше всего сидеть вечером, — на коленях тети Сарры! У нее длинные тяжелые косы. Кончики их пушистые, и так приятно щекотать ими носик.
Быстро стучат молотки… Вечер скоро закроет окошко черной шапкой. Только огонек под треногой будет освещать комнату…
Мамэ режет хлеб. Татэ и дедушка моют руки.
— Что ты молчишь, Саррочка? — спросил татэ.
— Меня Шпильман выгнал из мастерской.
— За что? — крикнули все почти одновременно. Только Мойше молчит.
— За то, что я назвала его кровососом.
Мойше не знает, что такое «кровосос», но это, должно быть, страшное.
— Что же, ты думала, что он тебе за это жалованье повысит? — Голос у мамэ злой. Она не любит тетю Сарру.
— По-твоему, Фира, я должна была молчать? Он каждый месяц уменьшал нам заработок, заставлял работать по четырнадцать часов в день. Сам богател, а у нас гроши отбирал. Гадина противная!
— Как же теперь быть? Мы думали твоим жалованьем в будущем месяце за квартиру уплатить Абрамахеру, — испуганно сказал дедушка.
— Какое ей до этого дело? Она живет своей головой, у нее свой гонор… Чуть-чуть не вельможная пани! Она позволяет себе грубить хозяину, а завтра ей есть нечего будет. Или ты надеешься, что тебя брат с отцом прокормят? — кричит мамэ.
Мойше с испугом смотрит на нее. Она худая, нос у нее острый. Мамэ всегда болеет и всегда сердится.
— Не надо ссориться, Фира. Если в доме несчастье, то от ссоры оно не уменьшится.
Это говорит дедушка. Он любит тету Сарру и Мойше. Дедушка старенький. Борода у него длинная, белая. Брови сердитые, а глаза добрые. Дедушка всегда сидит согнувшись, оттого спина у него кривая.
Кто-то стучит в дверь. Вот она открывается, и Мойше видит важного дядю Абрамахера. Все тоже смотрят на него и молчат.
Наконец дедушка заговорил:
— Добрый вечер, господин Абрамахер! Садитесь, пожалуйста! Фира, зажги свечи.
Мойше хочется спросить дедушку: разве сегодня суббота? Но он боится важного дяди.
— Я зашел спросить вас, Михельсон: думаете ли вы уплатить за квартиру, или я должен принять
