Том 3. Письма 1924-1936

23 декабря 1927 года, Новороссийск.

Средне-уважаемый тов[арищ] Петруша!

Конечно, соглашаюсь с твоим заявлением, что надо бросить отписываться открыточками, а сделать жизнеописание по существу. Итак. Жив, но не здоров. Физическое состояние выше среднего, т. е. в данных условиях хорошее. Это основное. Потом. После курорта, т. е. серных ванн, начинает медленно, но верно спадать опухоль в колене. Беда — очень мало (смертельно мало) ем. Установили приемную радиостанцию (средней мощности приемник системы В. В., одноламповый, при батареях одна в 40 вольт малого ампеража — другая 4 Ґ вольт большого ампеража). Прекрасно слышу Москву, Харьков, Ростов, Тифлис (ходи на мой лавка кишмиш кушать), Лен[ин]град, Варшаву, Прагу, Берлин и т. д. и т. п. Вполне удовлетворен, хотя эта затея стоит без малого 100 рублей. Но мне без радио нет смысла жить — понимаешь… Я подам в ОК ВКП(б) заявление на предмет поступления в Свердловский заочный комвуз, буду… [неразборчивое слово. — Ред.]учиться, а работы посылать в Москву, для проверки, довольно глухаря глушить… Ты вспоминаешь, Петя, гимнастические NoNo, какие выделывал я на поперечинах над кроватью в 21 палате, когда явился туда в 1924 году, а вышел оттуда ползком…

Коля.

23 декабря 1927 г.

15 П. Н. Новикову

17 февраля 1928 года, Новороссийск.

Дорогой (приблиз[ительно] тысяч 10) Петя!

Ты, наверное, с облегчением думал, что я тебя забыл, но нет, голубчик… Я уже не помню, кто кому должен, т. е. кто писал первый, но, боясь твоего очередного разноса, спешу опередить твои нотации… Напиши, что слышно в унылом старике Харькове. Что ни говори, а Украина меня тянет, долго я просиживаю над аппаратом, слушая Харьков, «рiднесеньку мову»… У вас, наверное, снег кругом, а здесь ни снежинки. Я, Петрушка, стал радиобольной, помешался на радиотехнике, есть у меня приемник средней мощности, но я уже замотался приобретать усилитель 2-х ламповый, эта машина даст возможность слушать все, а то все- таки неудовлетворен человек малым… Кроме этого, я занимаюсь продуктивной работой: много читаю и учусь заочно в Свердловском Коммун[истическом] университете. Кроме этого, есть подруга, славная чудачка, так что я еще не так темно живу, как другие страдальцы, хотя безумно хочется встать и двигаться. Если бы не наличие выше перечисленных фактов, то я бы уже давно себя расстрелял. Но я слабо связан с товарищами. Ты мне больше пиши, Петушок, хотя тебе от моих писем мало радости (зато заботы и довольно надоедливых поручений и т. д. вдоволь). Но считай это нагрузкой по Собесу, вроде принуд-добровольной обществ[енной] работы. Пиши, удастся ли нам встретиться летом?

Жму твою лапу.

Твой Коля Островский.

17.2.1928 г.

16 П. Н. Новикову

5 мая 1928 года, Новороссийск.

Коханый Петрусь!

Неисправимый я лентяй, убей меня небесная мортира, нет оправдания; думал, думал, чем бы оправдаться, не надумал, и пришлось признаться натурой, глаз уже давно выздоровел, но я не писал. Точка. Погода отвратительная, дождь, холодно, ну и юг! Здоровье по-старому. Насчет лета у меня след [ующие] перспективы. ОК дает место — санкойку, но на какой курорт, не знаю пока. Возможно, в Мацесте. Напишу, ей-богу напишу, поверь моей бессовестности, сообщу. Ходить все же не могу. Радио работает, аккумуляторы хороши. Но для 100% не хватает одного, но это не обязательно. Так что ты не думай, что без него не обойдется, ведь ты разводишь эксплуататоров в моем лице, я. как по заведенному обычаю, обращаюсь к тебе, как в Госбанк (но фиктивных на отдачу) векселях {Так в оригинале. (Ред.) }. Ну, довольно. Ты напишешь все-таки, в какую сторону ты направишься летом, — авось встретимся. Проклятый глаз болел более полутора месяцев, и это время у меня прошло вдоску, ни одной книги не прочел, ни одной работы не сделал, отстал в Комвузе на l Ґ месяца. Теперь нужно было бы нагонять, а врач угрожает вторым воспалением, если буду утомлять глаз. Все. Органы моего тела саботируют злостно, категорически отказываются исполнять свои обязанности, несмотря на кровавый террор с моей стороны. Нет, чего и говорить, что я добросовестно собирался написать Фролу, которого уважаю, но не знаю, почему писать иногда смертельно не хочется. Не знаешь ли, в институте — Пушкинская 72 — еще работает Давыдова, Пальмель и др., или нет. Петя, почему бы тебе не поставить детекторного радиоприемника в комнате? Все стоит руб. 20, и слушал бы себе на славу всякую всячину. Конечно, только Харьков, но и это добро. Ты, наверно, читал в «Правде», что ЦК ВКП(б) постановил произвести чистку Черноморской (Новороссийской) организации партии? Напакостившие коты поджимают хвосты, честная братва весело смеется.

Жму руку. Твой Коля.

5 мая 1928 г.

17 Семье

20 июня 1928 года, Мацеста.

Дорогие мои друзья!

Сообщаю телеграфным языком все новости.

1. Принял первую ванну (пять минут). Роскошная штука! Это не ключевая! Для тяжелобольных громадная ванная комната. Кресла, носилки заносят в ванну — простор и удобство.

Санаторий на горе, кругом лес, пальмы, цветы. Красиво, покарай меня господь! Ванные в 200 шагах внизу. Возят на линейке с горы вниз. Но какие спецы санитары! Ни толчка, ни удара! Среди нянь и санитаров есть уже друзья. Сестры молодые и «Правду» будут читать и все прочее. Под «прочим» не подумайте ничего подозрительного.

Дальше — смотрели врачи. Мацеста должна помочь. Договорились обо всем. Через пять дней в ванне будут делать массаж, выносить под пальмы днем в специальных креслах. Пропущенные дни продлят. Сделают постановление о том, что необходимо 1Ґ-2 месяца лечения, а не месяц… Уже сидит в обед контроль — сестра — и подгоняет кушать. Сразу увидели, что не ем, а ем в три раза больше, чем у вас, с дорожной голодухи. Кормят пять раз в день на убой — о несчастье мое!

Дали соседа, прекрасного товарища, члена президиума Московской КК, старого большевика, есть о чем поговорить.

Ну, нет ни одной неудачи! Сплю хорошо. Ночью мертвая тишина, целый день открыты окна. Вот где я отдохну. Милая Катуня, жаль, что ты не здесь, тут еще красивее Сухума. Я как вспомню твои страдания, мне становится тяжело, милая моя сестренка, хорошая моя.

Коля.

20 июня 1928 г.