Л. Р. Шейнин. Как вспоминал четверть века спустя Л. Р. Шейнин, когда он впервые увидел Николаева, у последнего пенилась слюна в углу рта и были какие-то странные глаза. Шейнин, по его словам, предложил подвергнуть Николаева судебно-психиатрической экспертизе, однако Ежов, к которому он обратился с данным предложением, осыпал его площадной бранью и очень зло высмеял, примерно так же отреагировал на эту идею и присутствовавший при разговоре А. В. Косарев{124} .
Закрытое судебное заседание выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу об убийстве С. М. Кирова началось 28 декабря 1934 г. в 14 часов 20 минут, и, прежде всего, председательствующий В. В. Ульрих огласил порядок ведения процесса, оказавшийся весьма необычным. «Допрос подсудимого Николаева мы начнем в отсутствие других подсудимых, а потом постепенно будем вызывать и остальных подсудимых. В конце судебного заседания все подсудимые будут находиться вместе для совместных вопросов, очных ставок и т. д.»{125}
Попытку одного из обвиняемых, которые пока еще находились все вместе, что-то спросить насчет предложенного порядка допроса, Ульрих пресек самым решительным образом: «Какой вопрос? Никакого вопроса нет. Суд устанавливает порядок, и такой порядок будет проводиться. Регулирует судебный порядок председатель суда, а не подсудимый»{126}.
Первым, как и было намечено, допросили Николаева. Существуют свидетельства, что в начале он попытался отказаться от своих показаний, данных на следствии, и заявил, что действовал в одиночку. В связи с этим председательствующий В. В. Ульрих будто бы звонил Сталину, прося разрешение отправить дело на доследование, но получил отказ{127}.
Убедительных доказательств в пользу этой версии пока не представлено, но и сбрасывать со счетов ее тоже нельзя. Что же касается стенограммы процесса, то она, как ей и положено, отразила лишь официальную точку зрения и никаких отказов, естественно, не зафиксировала. Если судить по ней, то Николаев в общем и целом признал наличие у него сообщников, правда, признание это чаще всего выглядело довольно своеобразно. Так, в ответ на просьбу подтвердить данные на следствии показания о руководящей роли И. И. Котолынова в организации убийства Кирова или сообщить что-нибудь дополнительно, Николаев ответил:
«Хочу добавить. На очной ставке Котолынов и Шатский отрицали участие в подготовке организации террористического акта над тов. Кировым, но я хочу признаться перед судом, а на следствии я этого не указал, о том, что подтверждением только может служить скрытый мною сундук, забитый обручем, в сарае у матери с документами, который находится в дровах»{128}.
«Там целый архив, что ли?» — спросил озадаченный Ульрих. Николаев подтвердил.
Процесс грозил сорваться, не начавшись, но тут, ко всеобщему облегчению, выяснилось, что хранящиеся в сундуке бумаги относятся к периоду 1924–1932 гг. и, следовательно, никакого отношения к убийству Кирова не имеют.
Примерно в таком ключе разговор продолжался и дальше, и причины, по которым судьи пожелали общаться с Николаевым наедине, становились вполне очевидными. Услышав его отказ от ранее данных показаний (а такой вариант, видимо, не исключался), а также его нелепые заявления в ходе судебного заседания, остальные подсудимые могли понять, на каком зыбком фундаменте построено все обвинение, и отказаться даже от тех минимальных признаний, которые были сделаны ими на предварительном следствии.
В конце допроса Ульрих поинтересовался, не собирались ли члены террористической организации бежать за границу после того, как сделают свое черное дело. Николаеву было что сказать и по этому поводу:
«На следствии этот момент как будто упустили, но при первом варианте обсуждения совершения террористического акта, на одном из углов Петроградской стороны имеется большое удобство — кусты и площадь. У нас безусловно была мысль о том, чтобы выстрелить и спрятаться в кусты и дальше дать ход делу»{129}.
Побеседовав с главным обвиняемым еще минут пять, Ульрих объявил перерыв, после чего в зал заседания начали поочередно вызывать и других подсудимых. Все они подтвердили свои показания на предварительном следствии, взяли на себя моральную и политическую ответственность за случившееся, но заявили, что никакого участия в подготовке убийства Кирова не принимали. При этом И. И. Котолынов указал, что об ответственности за совершенное преступление он заявил, приняв на веру слова следователей о том, что Николаев, с которым он практически не встречался на протяжении последних десяти лет, являлся членом зиновьевской организации: «Я писал потому, что мне заявили, что он состоял членом организации. Иначе мне следствие говорило, что «ты не разоружился», но так как я решил разоружиться до конца…»{130}
О том же говорили подсудимые А. И. Толмазов и С. О. Мандельштам. У последнего состоялся при этом такой диалог с председателем суда:
«
После того, как все подсудимые были допрошены, им была предоставлена возможность произнести последние слова. Все они были написаны заранее, скорее всего при активном участии следователей, и представляли собой явный контраст с тем, что и как те же подсудимые только что говорили в ходе судебного заседания. Почти все они проклинали тот день, когда примкнули к оппозиции, просили дать им возможность искупить свою вину перед партией и рабочим классом («на самой тяжелой физической работе, в концлагерях по капельке отдать свою жизнь» — из последнего слова В. И. Звездова). С. О. Мандельштам, который только что в суде признавался, что даже не знает, был ли Николаев членом их организации или нет, предложил всем подсудимым подняться на позицию советской власти, на позицию пролетарского суда и сказать: «Никакой пощады, расстрелять всех до одного».
«Справедливым ответом… пролетарского суда, ответом, которому будет аплодировать весь ленинградский пролетариат и те, кто найдут в себе мужество из подсудимых, хотя речь касается их лично, — единодушным ответом может быть расстрел всех без исключения». Для себя Мандельштам просил
