но тебе не придется видеть меня умирающим. Пожалуйста, Одрис. Я не говорю тебе, когда и как ткать, — это твое дело. И ты не говори мне, когда и как драться, — это мое дело.
— Маловероятно, что тебя ранят или убьют, когда ткешь, — резко ответила Одрис.
Хью засмеялся:
— Я выбрал плохое ремесло. Лучше я скажу по-другому: я не говорю тебе, когда и как взбираться на скалы за соколами.
— Но ты же говорил мне, — возразила Одрис. — Ты спорил и возражал и называл меня дикой и глупой…
— И ты все равно взбиралась на скалы, — заметил Хью, его глаза весело сверкали. — Теперь мы равны. Ты против моего желания драться, и я буду слушаться тебя не более, чем ты меня.
Некоторое время Одрис сидела молча, внимательно вглядываясь в его лицо. Она видела, что Хью говорил правду о предстоящем поединке, — по крайней мере то, что знал и говорил он это твердо и уверенно. Импульсивно она хотела предложить ему отказаться от поединка, в обмен на ее отказ лазить по скалам, но на этот раз она, прежде чем сказать, подумала и прикусила язык. Во-первых, бесполезно было предлагать ему это. Но были еще причины, которые вынуждали ее молчать. Она поняла, что ей трудно будет сдержать обещание, и душа ее будет роптать на эти ограничения, когда страх ее пройдет. Хью еще больше будет страдать и ненавидеть себя, если каким-нибудь способом она вынудит его отказаться от обещания бороться за Ратссон. Ее любовь к Хью не давала ей права причинять ему боль. И не будет ей прощения за то, что она заставила его страдать, даже если ей придется глубоко скорбеть о его смерти.
Одрис приняла решение, и душа ее перестала воспринимать боль. Она была с ним, в его руках и не будет такой глупой, чтобы расстаться с радостью, которую она сейчас испытывала, скорбя о том, что, может, никогда не случится.
Но вскоре она вспомнила печальное выражение его лица и сказала:
— Но, если ты так уверен, что выиграешь поединок, то почему ты был такой грустный, когда вошел сюда?
— Потому что боюсь, что не смогу просить твоей руки так скоро, как я сначала подумал, — ответил он, немного ослабив объятия, чтобы не возникло впечатление, что, крепко стискивая ее, он не дает ей сердиться. Ратссон — почти развалина. Я не могу привезти тебя туда, пока не приведу в порядок землю, по крайней мере для того чтобы кормить и одевать.
Одрис удивленно отпрянула от него, глядя широко открытыми глазами. Она не могла поверить в то, что все ее тревоги были напрасны.
— Сердце мое, не сердись, — попросил ее Хью, нежно касаясь ее щеки. — Не подумай, что я меньше желаю тебя, но я не могу представить, что ты будешь нести бремя бедности — это все, что я могу предложить тебе.
— Я не сержусь, дорогой, — она плакала, крепко обняв его. — И я не боюсь трудностей, но мой дядя… — Одрис внезапно замолчала, прикусив язык, который всегда опережал мысли.
Но Хью не обиделся, наоборот, он согласно кивал:
— Сэр Оливер не станет и слушать о такой женитьбе, а если бы даже согласился, то для меня он перестал бы существовать. — Он подошел к ней и поцеловал ее, и когда их губы расстались, вздохнул: — Он прав, но мне от этого не легче. Я хочу тебя, Одрис.
— А я здесь, — сказала Одрис, протянув руки, чтобы отстегнуть капюшон кольчуги.
Одрис была полна неизъяснимой радости и восхищения. До того как она узнала Хью, она и сама не представляла, на что способна. Ей просто не приходило в голову, что совсем необязательно безучастно ожидать каких-либо событий. Мягкая улыбка едва тронула утолки ее губ. Весной ей просто необходимо было находиться рядом с Хью, и поэтому инстинктивно она уговорила дядю позволить ей развлекать гостя. То, что у дяди были свои причины так быстро уступить ей, не имело никакого значения: Одрис знала, что ей все равно удастся настоять на том, чтобы Хью ее сопровождал даже если дядя будет сопротивляться. И на этот раз ей пришлось придумать план и приехать в Морпет, чтобы избежать ссоры между Хью и дядей. Она напрасно тревожилась, но поняла одну интересную вещь: как только ей что-то было очень нужно, она могла сама найти выход.
Ее мысли были прерваны тяжелым вздохом Хью, который привлек ее к себе и поцеловал. Но его долгий поцелуй оборвался так же внезапно, как и начался.
— Ты здесь, и это кажется мне сном, но я не это имел в виду, Одрис. Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.
Одрис опустила глаза.
— Иди, — сказала она нежно, — сними оружие и давай насладимся друг другом. Я думаю, мы не должны разрушать счастье, которое сейчас испытываем, темными мыслями. Я не помню, где читала, но в какой-то древней рукописи были такие строчки: «Живите, пока живется». Я думаю, что это прекрасное правило.
Она встала, протягивая ему руку, и Хью взял ее, но не поднялся. Он повернул руку ладонью вверх и стал целовать. Одрис вздохнула и погладила его волосы, но слегка отстранила его, когда он хотел притянуть ее к себе.
— Сними оружие, — настаивала она. — Я не хочу, чтобы на теле у меня осталась цепочка из синяков от твоего оружия.
Он покачал головой.
— Утрид видел, как я поднимался. Я не должен оставаться здесь долго. Фрите не нужно выходить из комнаты.
— Утрид не узнает, что Фриты здесь нет, — ответила Одрис и стала снимать платье. — Я не так глупа. Она стоит за дверью и предупредит меня, если кто-нибудь придет.
Хью прикусил губу и опустился на скамью; его обдало жаром и под шерстяными штанами его копье зашевелилось подняло свой чувствительный наконечник.
— Какой толк от ее предупреждений, если нас увидят нагими на полу? — пробормотал он. Слова его застряли в горле, а Одрис опустила платье и задумчиво нахмурилась.
— Ты прав, — сказала она. — Я отпустила своих людей в город, но они очень преданы мне, и один-два всегда остаются внизу, в лавке или в сарае, где спят.
— В лавке никого, кроме Утрида, не было, — сказал Хью, медленно поднимаясь, — но…
— А, хорошо! — воскликнула Одрис, глаза ее весело заблестели, в них прыгали чертики желания. — Тогда мне не нужны ухищрения, чтобы испить первый глоток наслаждения с тобой.
— Что?
Одрис ничего не ответила, а слегка наклонилась и взялась за его боевую тунику и задрала ее вверх, обнажив бедра. Он онемел от изумления, когда она, поднимая тунику, чтобы развязать его чулки, обнажила нижнюю часть его тела.
— Садись, — приказала она, посмеиваясь над его изумленным видом, и подтолкнула его к скамье. — Нет, . глупый, расставь ноги.
Совсем пораженный действиями Одрис, Хью быстро сообразил, что она намеривалась сделать. Сознание подсказывало ему, что он должен быть более разумным, чтобы укротить дикое и необузданное озорство Одрис, ибо он понял, что только озорство и желание толкнули ее на подобные действия. Но здравые мысли, промелькнувшие у него в голове, захлестнула огромная волна любовного порыва, которая бросила его на скамью и исчезла без следа, когда Одрис, подняв юбки, подошла к нему, села расставив ноги и вонзила в себя наконечник его крепкого копья.
Хью хотел приподняться, но он с трудом мог пошевелиться. Одрис смеялась, ее волосы разметались, тело пылало и глаза закрылись, когда она утонула в море чувств. Им было страшно неудобно: скрученная одежда между ними мешала им прижаться друг к другу. И все же Хью обнаружил, что эта неудобная поза только усиливала вожделение. Он не мог не только приподняться, чтобы плотнее войти в Одрис, но и притянуть ее ближе к себе, потому что ему приходилось опираться руками о скамью, чтобы их соединение было вообще возможно.
Но то, что стесняло Хью, давало свободу Одрис. Она не могла точно определить, почему ее голод к Хью был так огромен, что она не могла сдержаться, хотя до ночи оставалось всего несколько часов. Она всегда наслаждалась их любовной игрой, но сейчас ей не нужно было настраиваться: она едва дождалась близости с ним, и ей не нужны были поцелуи и нежные прикосновения. Она весело начала любовную игру, но тотчас
