же захотела его. И все же следы настоящего озорства, которое побудило ее поднять тунику Хью, смешивались с волнением и разразились смехом и игривостью. Она посмеивалась и извивалась, не оставляя Хью, но не пытаясь вобрать его в себя полностью или установить определенный ритм движения. Беспорядочное движение все сильнее и сильнее разжигало в ней страсть, и когда она услышала шепот Хью: 'Одрис, Одрис, остановись!.. ', было слишком поздно. Она приблизилась к нему, как только могла и, приближаясь к концу, дрожала и всхлипывала.
Хью опомнился слишком поздно. Крайнее неудобство позы придало физическим ощущениям, порожденным играми Одрис, силу непреодолимой страсти еще быстрее, чем при обычной позе. Хью попытался освободить руку, чтобы на мгновение оставить Одрис и получить возможность проконтролировать взрыв, который нарастал в нем, однако он чуть не упал со скамьи, но так и не смог схватить Одрис. В тот момент он был слишком охвачен волной завершения, чтобы понять, что он может лечь и освободить руки. И только потом, в судорогах оргазма, его ослабшие руки заскользили под ним, и он медленно опустился на скамью, чтобы передохнуть.
Несколько мгновений стояла тишина: оба переводили дыхание, и в ушах их громко пульсировала кровь, но вскоре они могли уже слышать потрескивание и шипение огня в камине. Тогда Одрис снова рассмеялась, а Хью, опираясь на руку, поднялся. Одрис обняла его за шею, но он схватил ее за запястье, оттолкнул от себя и встряхнул.
— Я не вино с медом, которое пьют маленькими глотками, когда захочется, — прорычал он. — А твой «первый глоток» меня! Одрис, тебе не стыдно?
— Нет, — ответила Одрис, глаза ее горели, и, все еще смеясь, она привела в порядок юбки. — Тебе стыдно, что желаешь меня?
Он беспомощно смотрел на нее, подтягивая и завязывая чулки. Он был шокирован силой своей реакции, которую, по его мнению, следовало расценивать как греховную похоть, но чувство вины за грех рассеялось при виде веселости и восторга Одрис. Ее наслаждение было так откровенно, так свободно от темного зла, что в нем ничего не могло быть грешного.
— Нет, конечно, мне не стыдно, что я хочу тебя, но… — Его губы дрогнули, когда он вспомнил свое удивление не только от того, что она сделала, но и от ее слов о «первом глотке». Но он не мог позволить ей уйти от наказания за ее капризы, и поэтому принял суровый вид и сказал:
— Женатые люди должны хоть чуточку соблюдать правила приличия, Одрис. Совсем неумно быть… быть…
И, увидев выражение ужаса на лице Одрис, он замолчал.
— Ты же так не думаешь, правда? — спросила она. — Когда мы будем обвенчаны, ты же не всегда будешь настаивать на… на простой пище?
Хью прыснул от смеха.
— Ты не перестанешь говорить обо мне так, будто я часть твоего обеда? Простая пища! Ты что, принимаешь меня за вареную треску?
— Нет, конечно! — вскрикнула Одрис, весело улыбаясь; радость била в ней ключом. — Ты сладкая нежность — медовые фиалки глаз, бархатная кожа и сладкие спелые земляничные волосы. Я могла бы съесть тебя целиком.
— Ты сумасшедшая! — воскликнул Хью, еще громче смеясь. Он знал, если судить здраво, то он был ужасен. Но Одрис говорила о нем так, как если бы мужчина говорил о прекрасной женщине. Одрис хихикнула:
— Нет, я просто голодна. Я только что вспомнила, что собиралась подождать тебя, и еще не обедала. Давай сходим и посмотрим, что можно найти в продуктовых лавках, и тогда, возможно, я перестану смотреть на тебя как на вкусное блюдо.
Они спустились вниз. Фрита шла сзади, неся кубки и тарелки, чистые, белые салфетки, в которых потом будет нести обед. Хью успокоился, когда увидел, что Утрид не бросает в их сторону хитрые и долгие взгляды. Однако это напомнило Хью о том, что могло не понравиться Одрис. Помня о том, что хозяин постоялого двора сказал ему во время его первого приезда в Морпет, Хью и не пытался найти отдельное жилище для дяди. Он рассказал лорду Ратссону об Одрис, а сейчас объяснял Одрис, что его дядя приезжает завтра в Морпет и будет жить на верхнем этаже дома Утрида рядом с ней.
— Я не могу жаловаться, — сказала она, — потому что это его жилище, и я рада познакомиться с ним, но… но как же мы?
— Мы? — повторил Хью.
— Не будет ли лорду Ратссону неловко, если ты будешь спать со мной?
— Во всяком случае, Одрис, я не приду к тебе в ночь перед поединком. — Хью улыбнулся ей. — Если «спать с тобой» означает то, что я думаю, то для меня это будет смертельно. Я слишком устану, чтобы поднять меч, чтобы сражаться, или щит, чтобы защищаться.
Одрис посмотрела на него широко открытыми, испуганными глазами.
— Я совершила грех? — прошептала она. — Я обидела тебя своими страстным, необузданным желанием любить тебя? Поэтому ты и сердился…
— Нет, любимая, нет, — заверил ее Хью. — Я только пошутил. — Но увидев, что она взволнована, добавил:
Я больше тревожился, что ты, испив свой «глоток», не пожелаешь прийти ко мне этой ночью. Хотя я не представляю, как это можно было бы устроить. И потому, как бы то ни было, я рад, что…
Злость и тревога на ее лице сменились радостью.
— Тебе не трудно будет прийти ко мне. Ты только будешь вынужден найти место и переждать там до темноты, потом тихо пройти через дверь лавки. За время, что я пробыла здесь, Утрид никогда не спал в лавке. Он ходит к своему тестю, где живут его жена и дети. К этому времени мои люди уже улягутся, или, если они вне дома, им вообще не будет дела до меня. Поэтому Фрита впустит тебя в комнату
Решив важные вопросы, Хью вернулся в дом Утрида с вкусными блюдами. Он попросил Утрида помочь ему разоблачиться и оставил кольчугу и меч у хозяина лавки, где раньше оставил шлем и щит. Они с Одрис сели поесть в небольшом садике торговца и разговорились о том, что произошло за время их разлуки, но больше всего, конечно, о Ратссоне и об истории Хью. Их разговор касался многих других предметов, больших и маленьких, говорили о чем угодно, только не о том поединке, который будет предшествовать турниру. Хью не говорил о поединке, потому что просто не думал о нем: он был слишком уверен в своей силе, чтобы нуждаться в поддержке, а особенно девушки, которая совсем ничего не знала о приемах ведения боя. Если бы он встретил человека, знавшего Лайонела Хьюга, то он задал бы тому вопросы, которые могли бы оказать добрую услугу. Он знал, что в Морпете должны быть такие люди, но сегодня для него важнее было побыть с Одрис, чем искать их.
Одрис не упоминала о поединке, потому что не хотела думать о нем. Она знала: есть люди, которые убеждены, что нужно стремиться навстречу беде, и считала их глупцами. Она всегда помнила, что нельзя спрятаться от правды, но от беды иногда можно. Очень часто беда исчезала, если от нее прятались, или просто поворачивались к ней спиной. Одрис считала, что если сознательно идти навстречу беде, то она неизбежно обрушится на человека.
Они расстались на закате. Хью остановился, чтобы попросить Утрида принести его снаряжение наверх и напомнить, что он и его дядя будут проживать на верхнем этаже рядом с демуазель Одрис. Хозяин лавки кивнул, не проявляя удивления: для них было совершенно обычно, когда разные группы людей жили под одной крышей. Кроме того, лорд Ратссон так щедро заплатил, что ему не к чему было придираться, даже если леди заплатит только за постель. Как бы то ни было Утрид не собирался жаловаться: он был рад, что демуазель и ее воины жили в его доме. Турнир привлек толпы народу в город; многие хотели купить дорогую одежду Утрида, но некоторые пожелали ее украсть. Утрид предотвратил кражу криком о помощи, на который один из воинов Одрис выскочил с мечом в руках — на этом дело и закончилось. И все же, Утрид не любил оставлять лавку открытой после наступления темноты. Он закрыл дверь, как только Хью вышел, обслужил тех, кто уже был в лавке, и закрыл ее на ночь.
Не прошло и четверти часа после ухода торговца, как Хью был уже внутри дома, и они с Одрис чувствовали себя настоящей женатой парой, потому что их не ограничивало время и им не приходилось тревожно поглядывать на дверь. Удобно устроившись у камина, они поужинали. Их обслуживала Фрита, которая вся сияла от радости. Они разговорились так, как если бы муж и жена говорили о ежедневных
