больше присутствовать на турнире, дядя не стал брюзжать — ранее, дескать, следовало об этом думать — и даже не отослал ее обратно на место, чтобы сидела там тихо, как мышка, и не мешала ему наслаждаться зрелищем, а, скользнув по ее лицу внимательным взглядом, предложил отправиться туда, где она остановилась, и упаковать свои пожитки, пока он соберет своих людей, чтобы они все вместе могли немедленно отправиться домой.
Более того, когда она, садясь на лошадь, твердо заявила, что не тронется с места, пока не получит в руки щит, с которым дядя обошелся столь небрежно, сэр Оливер ответил на это слабой недовольной гримасой. Это ее порядком удивило и обеспокоило, но потом, когда они уже вернулись в Джернейв, она поняла, что дядя, вероятно, не придал особого значения ее возможной влюбленности в столь непривлекательного с его точки зрения поклонника. Без сомнения, он считал, что племянница облегчает ему задачу, поскольку будет отныне с еще большей непреклонностью отвергать притязания иных соискателей ее руки и сердца.
Одрис удивлялась тому, что дядя так легко сумел ее отыскать, но сэр Оливер по дороге домой объяснил ей, что в этом не было ничего чудесного или загадочного. Торговец, которому она предложила свои гобелены, был настолько восхищен ими, что примчался в Ньюкасл, в тот дом, в котором Одрис остановилась, буквально через день после того, как она уехала в Морпет. Слуги, ошеломленные столь необычным поведением представителя скуповатого, как правило, торгашеского племени, желая сделать Одрис приятное, назвали торговцу настоящее ее имя, указали не только, откуда она приехала и куда направилась, покинув гостеприимный дом. Поскольку желание торговца обладать чудесными гобеленами после этого не только не угасло, но и возгорелось с новой силой, он потащился в Джернейв, где простодушно выложил сэру Оливеру всю требовавшуюся тому информацию.
Понимание того, что дядя почти наверняка знает о ее любви к Хью, освободило Одрис от необходимости имитировать бодрость и веселье, и она несколько дней почти безвылазно сидела в своих покоях. В конце недели Фрита, отправленная с секретным поручением, вернулась с надежно упрятанным за корсажем письмом от Хью. Содержание послания разъярило Одрис до белого каления и одновременно примирило с преждевременным отъездом из города — Хью в восторженных и лирических тонах описывал свои успехи на ристалище. Останься она в Морпете, ей пришлось бы страдать снова, наблюдая за поединками, но письмо уже само по себе являлось убедительным доказательством того, что с Хью не приключилось ничего дурного. Больше всего ее удручали пыл и рвение, с которым Хью описывал, как он распорядится денежным призом, чтобы восстановить поместье и как можно быстрее отправиться просить у дяди ее руки. Опасаясь больно задеть чувства возлюбленного, заявив о невозможности их союза так скоро после величайшего его триумфа, Одрис ограничилась в ответе тем, что похвалила Хью за доблесть, просила его все же обуздать свои неистовый характер и не использовать впредь рыцарские состязания для достижения личных целей и, не удержавшись, приписала в конце, что живет сладкими воспоминаниями о тех днях, которые они провели вместе. Даже после этого, уже отправив письмо (а для дальнейшей переписки была детально разработана регулярная система: невестка Мореля приносила письма Хью в замок, где вылавливала Фриту, Фрита доставляла ответные послания прямо домой Морелю), Одрис чувствовала себя виноватой и потерянной и изнывала от тоски и печали. Скоро, очень скоро, ей придется сказать Хью, что она не сможет выйти за него замуж; она не может позволить ему утвердиться в надеждах, что наследница Джернейва станет его законной женой. Ее руки просили сыновья могущественных баронов, и все они получили от ворот поворот, и сэр Оливер никогда не согласиться выдать ее замуж за Хью, человека малоимущего и незнатного.
У Одрис наворачивались на глаза слезы, когда она думала о том, что, быть может, никогда больше не увидит возлюбленного. Поскольку дядя теперь знал, кому отдано ее сердце, он, вероятно, больше не позволит ей отлучаться из дому в одиночку. Одрис, как ни ломала голову, не могла придумать причину, исключая настоящую, на которую не хотела намекать, опасаясь за жизнь дяди, но сославшись на которую, могла бы отговорить Хью от намерения посвататься к ней.
Она уснула, обливаясь слезами, и проснулась на следующее утро, чувствуя себя безмерно слабой и разбитой. Когда Одрис попыталась подняться с постели, ее едва не вывернуло наизнанку, и она отказалась от завтрака, перепугав Фриту чуть ли не до икоты. К обеду ей стало немного легче, она спустилась к птичьим клеткам, чтобы понаблюдать за тем, как тренировали молодых соколят, однако настроение ее оставляло желать лучшего, и Одрис, хотя старалась совсем не думать о Хью, лишь с огромным трудом удерживалась от рыданий.
Приступы необъяснимой слабости по утрам повторялись еще пару раз на той же неделе, и Одрис всерьез обеспокоилась состоянием своего здоровья, поскольку, несмотря на внешнюю хрупкость, хилой и чахлой никогда себя не считала. Она занялась самолечением, используя отвары ромашки, буквицы и болотной мяты, симптомы хвори пропали, но странная тоска и уныние по-прежнему терзали ее душу. Периодически накатывавшиеся приступы хандры преследовали ее весь ноябрь, она стала невероятно раздражительной, злилась на весь белый свет и лишь чудом удерживалась от грубых реплик в ответ на самые невинные и осторожные расспросы домочадцев.
Эти грубость и раздражительность были столь несвойственными ее натуре, что она сама их пугалась, усугубляла положение. На третьей неделе ноября пришло очередное письмо от Хью, но Одрис не спешила отвечать на него. Она боялась, что эмоциональный шторм, бушевавший внутри нее, мог каким-либо образом выплеснуться на страницы послания, а она меньше всего хотела излить печаль и злобу на голову ни в чем не повинного возлюбленного только потому, что не могла найти вескую причину отказать ему, снова не вводя его в заблуждение. Тем более действовало ей на нервы странное поведение Фриты, которая из кожи вон лезла, пытаясь знаками уговорить хозяйку есть побольше, и буквально изводила ее тревожными и озабоченными взглядами. Одрис срывала на ней свое раздражение, терзаясь еще более жгучими муками совести, поскольку понимала, что поступает с верной служанкой жестоко и несправедливо.
В конце концов она сама отправилась к Морелю, чтобы отослать его к Хью с ответом на словах, а не на пергаменте. Речная долина насквозь продувалась свежим восточным ветром, и Одрис, пока ехала, изрядно продрогла, поэтому она, вместо того, чтобы вызвать слугу Хью наружу, решила войти к нему в дом, хотя терпеть не могла вони и затхлости, характерных для большинства жилищ простолюдинов. Внутри действительно было не продохнуть от дыма, клубившегося над очагом, расположенным посреди помещения, однако домишко Мореля оказался более опрятным и лучше меблированным, чем иные йоменские хижины. В нем была настоящая кровать, возвышавшаяся рядом с дверью пристроенного к дому хлева, в котором содержался домашний скот, а у противоположной стены, в углу, стояли еще два ложа поменьше и валялась на полу охапка соломы, служившая, вероятно, кому-то из домочадцев постелью. У очага стояли несколько неказистых стульев и кресло, с которого едва она переступила порог жилища, вскочил на ноги сам Морель.
Хозяин, запинаясь от волнения и робости, с трудом нашел слова, чтобы выразить радость, доставленную ему ее приходом, но, прежде чем Одрис сумела придумать благовидный предлог для объяснения своего вторжения, где-то за кроватью басовито и бодро возопил ребенок, разбуженный, вероятно, громкими голосами. Мария, наклонившись над очагом, прилежно помешивала некое варево, кипевшее в закопченном котле, немедленно поспешила к малышу, подхватив его на руки, и прижала к груди, предоставляя в его распоряжение лучшее из возможных успокоительных средств.
— Мой внук, — гордо заявил Морель, сообщая гостье о том, о чем она и сама уже догадалась.
— Боже, храни его таким же крепким и здоровым, каким он, судя по голосу, чувствует себя сейчас, — ответила Одрис, припомнив свое обещание помочь Марии при родах, она повернулась к молодой матери и сказала:
— Я рада видеть, что у тебя с ним все благополучно закончилось. Можно, я взгляну на него?
Мария пересекла комнату, чтобы показать Одрис свое сокровище, которое перестало орать в тот самый момент, когда мать взяла его на руки. Ее лицо просияло от счастья и радости, когда Одрис осторожно дотронулась пальцем до щечки ребенка.
— Выскочил сам собою, я и ахнуть не успела, — сказала Мария, поощренная и взволнованная интересом, проявленным наследницей Джернейва к ней и ее отпрыску. — Он умница, не заставил меня долго страдать. Вот когда я его таскала в животе, пришлось помучиться, а еще эта постоянная слабость, тошнота! Я удивляюсь, как вообще его не скинула.
Одрис повезло, что ее лицо было опущено вниз, к ребенку, который радостно гулькал и тянул к ней ручонки, привлеченный, видимо, отблесками огня, плясавшими в одной из ее сережек, иначе выражение,
