дыре, и некому за меня вступиться. Пусть Аллах вырвет мне язык, но где же милосердие божие, где справедливость?.. Честное слово, этот мир без хозяина! Никому ни до кого нет дела!..
— Аллах свидетель,— начал я успокаивать его,— только сегодня узнал, что ты здесь. Ну разве я оставил бы тебя в беде? Объясни же наконец, что случилось? Может, смогу чем-нибудь помочь тебе?
— Пусть Аллах продлит вашу жизнь! Кто я такой, чтобы быть достойным милости и забот такого уважаемого и почтенного господина! Стоят ли несколько капель моей грязной крови того, чтобы ради них беспокоить и тревожить вас! О Господи, я лучше умру на месте, чем причиню вам столько хлопот!… Нет… Нет…
Он долго ещё причитал, пока я не прервал этот поток слов, и тогда, утерев рукавом слезы, он наконец начал:
— Вы не раскусили этого негодяя, иначе бы близко не подошли к его дому.
— Успокойся,— ответил я,— цена ему известна. Не было б к нему дел, я даже имени бы его не произносил. Но хватит об этом, скажи, что у вас с ним стряслось?
— Нет, господин, мало кто в этом городе по-настоящему знает его. Это волк в овечьей шкуре. Это Шемр[7] в одежде одного из четырнадцати непорочных. В его сердце ни крупицы жалости, ни капли благородства. Такая тварь не знает, что значит совесть и справедливость. Если заглянуть в душу этого лютого зверя, можно от страху помереть!… Я уже давно понял его подлую сущность, стал подыскивать себе другое место, пусть хуже, лишь бы не видеть его поганой рожи…
Вижу, время идёт; того и гляди, надзиратель вернётся, свидание кончится.
— Братец, дорогой,— взмолился я,— оставь ты его в покое, расскажи поскорее суть дела.
— Хорошо,— сказал Голам Али,— слушайте. Одиннадцать дней тому назад он вызвал меня в комнату своей дочери, запер дверь и, убедившись, что ни одна живая душа нас не услышит, говорит: «Голам Али, ты сам прекрасно знаешь, что я выше всего в мире ценю моральные принципы…» Я промолчал. Он посмотрел мне в глаза, кашлянул и продолжал: «Да, единственно, что в этом мире бесценно,— это мораль, нравственность, а все остальное— сущая ерунда…» Я снова ничего не ответил. «Что же ты молчишь?» — спросил он. «А что мне сказать? — ответил я.— Вы сами знаете, за какую ничтожную плату приходится мне работать здесь день и ночь. Даже среди прислуги я самый ничтожный и презренный и кормлюсь объедками, что остаются от других слуг, хотя им дают, что останется с вашего стола. Но я никогда ни на что не жаловался, чтобы, не дай бог, кто ненароком не сказал, что у этого неблагодарного исфаганца есть претензии, да к тому же ещё длинный язык».
«Ты прав,— сказал мне хозяин,— я сам все это прекрасно знаю, и никто не ценит тебя так, как я. Но мне кажется, что ты чем-то недоволен?» — «Вы знаете, вот уже восемь месяцев и тринадцать дней, как я работаю у вас. Но даже то небольшое жалованье, которое вы мне положили, я не получаю уже четыре месяца. Несколько раз я имел смелость напомнить вам об этом, но…» — «Я считаю тебя своим сыном,— прервал меня хозяин,— а ты говоришь о каких-то там грошах».— «Если б дело было только во мне! Аллах свидетель, вот уже семнадцать месяцев, как болен мой братец Аминолла — он попал под молотилку и ему переломало руки и ноги. Если бы он не лежал у меня дома, я не стал бы так настаивать и просить…»
«Послушай, братец,— вдруг сказал хозяин,— вот что я придумал. Я очень люблю тебя и хочу сделать тебя счастливым и обеспеченным».— «Да снизойдёт ваша тень на мою голову»,— поблагодарил я, а про себя подумал: «Какую ещё яму этот коварный роет для меня?» — «Ты знаешь,— продолжал хозяин,— в этом мире я забочусь только о добром имени»,— и стал читать какое-то стихотворение о том, что лучше оставить после себя доброе имя, чем сто раззолоченных дворцов. Короче говоря, он предложил мне жениться на Гульсум.
— На какой Гульсум? — спросил я.
— На служанке. Это деревенская девушка лет четырнадцати — пятнадцати. Все знают, что она беременна от хозяина. Вот он со страху перед госпожой, перед людьми решил переложить свой грех на мою шею, сплавить девушку мне.
— Ну и ну! Что же ты ему сказал? — заинтересовался я.
— Сначала я был так ошарашен, что слова не мог вымолвить. Но потом сказал: «Конечно, господин, воля ваша, только я себя прокормить не могу, какая уж тут женитьба».— «Ну об этом не беспокойся,— ответил он мне.— Все тебе будет обеспечено: и еда, и одежда, и жилье». Вижу, он продолжает настаивать, тут я разозлился и давай кричать: «Можете четвертовать меня, но я ни за что не соглашусь покрывать ваши грехи!..» — и выбежал из комнаты.
— Ну, и что же произошло дальше? — с ещё большим интересом спросил я.
— Не прошло и часу, как в мою дверь вломились два полицейских и сказали, чтобы я следовал за ними. Оказывается, хозяин заявил, что перед омовением оставил свои золотые часы около бассейна и они пропали, вот он и обвинил меня в краже. Как я ни клялся, как ни божился, что вины моей нет и Аллах этому свидетель, никто меня слушать не стал. Уж меня били-пытали, всю душу из меня вытрясли. Видят они, что я не сдаюсь, тогда и бросили в эту дыру. Теперь я пропал, даже Аллах не придёт мне на помощь…
Как я ни пытался успокоить Голам Али, ничего не помогало. Слезы градом катились по его заросшим щекам. Появился полицейский и предупредил, что время свидания истекло. Я успел лишь шепнуть:
— Не отчаивайся! Постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы вытащить тебя отсюда.
Я возвращался домой и думал: «Да разрушит Аллах этот мир, в котором мы живём! Пусть тысячу раз перевернётся этот проклятый мир,— может быть, тогда он станет лучше. Разве таков должен быть мир людей? Это джунгли, в которых обитают хищные звери и людоеды… Даже не придумаешь, как договориться с этим бессовестным Моралистом. Он влиятелен, богат, все боятся его. Бороться с ним не легко, даже опасно: все равно что головой о стену биться». Лишний раз я убеждался, как бессилен человек перед лицом несправедливости и произвола.
Ночью я не мог сомкнуть глаз. Передо мной стояло залитое слезами лицо несчастного парня, обиженного людской несправедливостью, и я проклинал всех притеснителей и тиранов.
На следующее утро я отправился в полицию. Но со мной не стали разговаривать. Прямо так и заявили: «Всем известно, что господин Моралист не способен сказать неправды. Весь город знает, как щепетилен он в вопросах нравственности. Он не допустит, чтобы обидели хотя бы муравья…»
Я пытался возражать, но меня не слушали,— настаивать было бесполезно. Стучался я и в другие двери, но ни одна не открылась предо мной. Стоило только произнести имя господина Моралиста, как люди становились глухи и немы. «Пойти поговорить с ним лично?» — но тут же я отбросил эту мысль. Умолять его — все равно что просить волка о сострадании. Единственно, что я мог ещё сделать для Голам Али, это навещать беднягу, чтобы подбодрить его, вселить надежду на
