Ну и началось. Припомнила мне молоко, щи, жареную картошку с мясом, самогон (пил я мало). Сюда же свалила в кучу «незаконную связь» с ее дочерью. Ничего незаконного в этом я не видел. Дочь была вполне взрослой и даже побывала замужем. Некрасивая, конечно, история, но я в женихи не набивался. Стал молча собирать вещи. Хозяйка орала, как базарная торговка, обещала кучу неприятностей. На шум прибежала дочка, обозвала мать дурой, уговаривала меня остаться. Но я, потрясенный таким оборотом, глядеть не мог на семейку. Пошел каяться к Михаилу Игнатьевичу.
Капитан не стал читать нотаций и предложил мне занять комнату при военкомате. Здесь я жил, одновременно охраняя служебные помещения и помогая уборщице топить печи. Готовил еду сам, покупал молоко, картошку у сельчан. Иногда приглашал пообедать к себе Михаил Игнатьевич, а бухгалтер и уборщица угощали домашними пирожками. Спать приходилось на жестком топчане, но я чувствовал себя ни от кого не зависимым. Хозяйка раззвонила на все село о моем «безобразном поведении». Меня вызвали на бюро райкома комсомола и объявили строгий выговор. Райкомовские ребята и девчонки, совсем молодые, пригласили после бюро попить чаю. О неприятном случае много не вспоминали и посоветовали принимать участие в общественной работе.
— Ты же комсомолец, фронтовик, — укоряла второй секретарь райкома, симпатичная темноволосая девушка, — а к нам ни разу не зашел. Забился в дом к бывшим подкулачникам. Чем они тебя приманили? У нас девушки не хуже.
— Ладно, хватит. Он и так красный сидит, — подвел черту первый секретарь. — Ты, Федор, снайпером был?
— Почему был? Я им и остался. Просто временно определили в военкомат после ранения.
Проболтали целый вечер. Отвечал на многочисленные вопросы о том, как воевал, что представляют из себя немцы. Как и большинство молодежи в тылу, они имели слабое представление о войне. Для них она воплощалась в подвигах Зои Космодемьянской, Олега Кошевого, Александра Матросова. У меня хватило ума не вспоминать такие вещи, как в июне сорок второго года легкий танк Т-1 расстреливал в спины убегавших красноармейцев. Что наши истребители я первый раз увидел в начале сорок третьего года, когда лежал в госпитале. В целом мой рассказ произвел впечатление.
— Как же получилось? — спрашивали они. — Ты, Федор, полсотни фашистов уничтожил, а награжден всего одной медалью?
— Писали представление, но я в госпиталь два раза попадал.
— Напиши запрос, узнай, в чем дело.
— Напишу, — соглашался я. — Выговор-то объявили без занесения в учетную карточку?
— Без занесения, — засмеялись все.
Смотрел на них и думал, что через полгода-год кого-то из них тоже призовут в армию, и увидят они войну собственными глазами. С райкомовской молодежью я подружился. Отсиживать долгие зимние вечера в военкомате при свете керосинки было скучно. А здесь я опять почувствовал себя как дома. Выступал раза два в школе, перед комсомольцами птицефабрики, ходил на танцы. Второй секретарь глядела на меня блестящими глазами, кажется, я ей нравился. Но дальше провожаний до дома дело не пошло. В селе все на глазах, она опасалась за свою репутацию, а я, обжегшись на хозяйской дочке, не решался сказать о своих чувствах. Она мне тоже нравилась. Любовь закончилась, не начавшись, когда девушка уехала в область учиться.
Нашу военкоматовскую команду называли в Старой Анне «инвалидной бригадой», а когда злились (это случалось в дни призыва), зло шипели: «Тыловые крысы! Прижухли в теплом месте, а наши дети воюют». Насчет инвалидной команды я не обижался. Когда шли втроем, над нами только и оставалось, что смеяться. Михаил Игнатьевич, сгорбившись, осторожно нес свою высохшую руку, старший лейтенант Балакин заметно хромал. Я выглядел поздоровее, но из-за сломанной трижды ключицы одно плечо оставалось выше другого.
Из наград мы имели на троих всего две медали. Мою «За отвагу» и «За боевые заслуги», которую вручили Михаилу Игнатьевичу Горяеву в областном военкомате к празднику 26-й годовщины Октябрьской революции. Скромно! Случалось, инвалиды возвращались в село с орденами или несколькими медалями. А два офицера и снайпер-сержант (самозванец?), весьма скромно отмеченные, надолго засели в тылу. За какие заслуги?
Может, особых заслуг мы действительно не имели, но каждый из троих хлебнул войны. Судьба старшего лейтенанта Балакина сложилась, без преувеличения, трагично. Он окончил училище связи в тридцать шестом или тридцать седьмом, повышался по службе, получил под командование роту. Как и многие другие, дважды попадал в сорок первом и сорок втором в окружение. Оба раза терял свою роту. Что там говорить, если целые дивизии исчезали в немецких котлах.
После второго окружения Балакина промурыжили месяц в фильтрационном лагере и отправили на фронт, доверив всего лишь пехотный взвод. Спустя короткое время тяжело ранили. Старший лейтенант месяцев восемь пролежал в госпитале, его признали, как и меня, негодным к строевой службе.
С семьей вообще произошла драма. Жена с детьми жила в эвакуации, младший сын умер от болезни и недоедания. Получив сообщение, что муж пропал без вести, она с кем-то сошлась. Позже родила дочь, сожитель исчез. Сергей Балакин с трудом отыскал семью, но простить жене измену не мог. Уехал, оставив лишь немудреные подарки. Осенью сорок третьего, не выдержав, вызвал жену в Старую Анну и снова зажили вместе. Не слишком гладко, со взаимными упреками и скандалами.
К сожалению, на тихой военкоматовской должности Балакин продержался недолго. Он, как и Горяев, крепко выпивал. По утрам его трясло, он похмелялся самогоном, который тащили в военкомат каждый день. Кроме того, стал принимать подношения в виде продуктов, а они стоили на рынке большие деньги. Относил кур, яйца, масло в семью, чтобы подкормить ослабевших после голодухи детей и жену.
В то голодное время трудно было устоять от соблазнов, да еще имея на руках семью. Люди предлагали за отсрочку от призыва для их детей немалые подношения. Однажды столкнулся в одной из деревень со следующей ситуацией. Пасечник, у которого болел сын, предложил мне бидон меда, килограммов тринадцать-пятнадцать.
— Скажешь, что не видел моего Ваську, — уговаривал он. — Я на отшибе живу, никто ничего не узнает.
Мед мне прописывали врачи, бидон решил бы проблему лечения на всю зиму. Подумав, я отказался, хотя Михаил Игнатьевич мне доверял. Пасечник не успокоился и обещал в придачу половинку свиной туши. Я ничего не взял и поторопился уйти. Потом я подсчитал, на рынке «эти подарки» тянули тысяч на двадцать рублей, не меньше.
Люди в Старой Анне хоть и неплохие, но, обозленные после многочисленных похоронок, замотанные тяжелым трудом, возмущались: «Наш лейтенант военкоматовский тащит живым и мертвым, а жена его потаскушка. Неизвестно, от кого ребенка родила». Действительно, Сергей, сам того не замечая, потерял чувство меры. В область послали анонимку, приехала комиссия, быстро во всем разобралась.
Балакина собирались отдать под суд, но поглядели на искалеченную ногу и пожалели. Отправили на фронт. Мы проводили Сергея по-человечески. Организовали стол, пригласили приятелей и знакомых. Проводы в войну мало отличались от поминок. Плакала жена и крепко выпивший старший лейтенант. Словно оба чувствовали, с войны он не вернется. Так и получилось.
Однажды я сопровождал группу призывников до станции. Набралось человек восемь. В основном мальчишки и кто-то постарше, с кого сняли броню. Райсовет выделил подводу. Все машины и более-менее крепких лошадей реквизировали для нужд армии. Призывники сильно не торопились, шли пешком, наливая на каждом километре «за возвращение». Уговорили выпить и меня.
По дороге чего только не болтали. Смеялись, лезли ко мне обниматься. День выдался морозный, с ветром. Остановились передохнуть в затишке, под насыпью одноколейки, ведущей на заброшенный кирпичный завод. Я нес за плечами винтовку. Не то что кого-то охранять, а так требовалось. Офицерам полагались «наганы», мне — винтовка. Пока отогревали ладони дыханием и выпивали очередную порцию самогона, заговорили про наше и немецкое оружие. Мол, у немцев автоматов завались, а наши солдаты до сих пор с трехлинейками воюют.
— Чем она плохая? — защищал я честь родного оружия. — Глядите.
