– Моя мама умерла.
Он бледнеет.
– Не беспокойся, – говорю я. – Давным-давно.
– А, – говорит он.
– Она разбилась на самолете. Вместе с папой.
– А, – снова говорит он. – Разбились на самолете? Сколько тебе тогда было?
– Двенадцать, – говорю я.
Возникает небольшая пауза, и мы оба слышим, как монетка упала наконец в автомат. Монетка летела тысячу миль.
Потом я встала, пошла в сортир и долго там плакала. Вы, наверное, думаете, что такое невозможно: я всю ночь думала о смерти Дианы, и до меня не доходило, что я сама сходным образом потеряла родителей, – но это возможно, потому что так оно и было. Я не говорю, что не понимала этого умом – но сердцем этого не понимала.
Но теперь я плакала не о маме и папе, не о чем-нибудь столь же очевидном (и здравом) – я плакала потому, что чувствовала себя дерьмом. Полным дерьмом. Дрянью. Ненавижу это. Ненавижу. И потому продолжала плакать. Я думала, что это как-то мне поможет. Думала, что это хорошие слезы, и вытирала их, и шла к двери, а потом снова плакала, и снова вытирала слезы, и думала, что все так и должно быть – и так все это тянулось и тянулось. Я проторчала там, наверное, целый год. Когда наконец вернулась за столик, я думала, что все уже прошло, но все началось снова. Я уже не рыдала, но слезы текли ручьем. Они капали на мои печеные бобы, как легкий, но настойчивый летний дождь.
Я сказала Эду:
– Будем считать, что ничего не произошло.
Эд наклонился ко мне и заговорщицки прошептал:
– Ты расчувствовалась?
Он сказал это так, как мог бы сказать: «Снова выскочила простуда, да?» – или что-нибудь в этом роде.
– Мне очень жаль, – сказала я. – Не знаю, что на меня нашло.
– Не кричи так, – прошипел он. – Никогда не знаешь, кто может услышать.
Я оглянулась через плечо.
– У них везде наблюдательная аппаратура, – сказал он.
– У кого? – не поняла я.
Эд очень сурово посмотрел на меня.
– Полиция чувств.
– Пошли, – сказал он немного спустя и взял меня за руку.
– Куда?
– Надо раздобыть для тебя одежду.
– Хорошо, – сказала я, представив рабочий комбинезон из его фургона.
– Платье, – сказал он.
– Что-о-о-о?
– Платье – то, что носят девушки.
– Не знаю, – сказала я, а потом добавила: – Почему платье? Ты что, не видишь, что я плачу? Или ты какой-то извращенец?
– А ты разве никогда раньше не покупала платья?
– Не покупала! – сказала я праведно-возмущенным тоном, как будто меня спросили, не воровала ли я раньше у слепых.
После того как мы пробыли в универмаге «Харви Николс» минут десять, я спросила Эда, не голубой ли он. Он пропустил вопрос мимо ушей. Когда мы поднимались в лифте, он сказал:
– Если ты не носишь платьев, что же ты носишь? Юбку и блузку?
– Юбку и блузку? – переспросила я. – Давно не слышала таких слов. Ты говоришь как персонаж из «Вас обслуживают?».[25]
Он не обратил внимания и на этот укол, и я добавила:
– По-моему, вся эта покупка платьев – сексизм чистой воды.
– Сексизм? – сказал он. – Давно уже не слышал этого слова.
Я пожала плечами. Я была в замешательстве. Он был прав.
– Видишь ли, – пробормотала я, – приписывание полам традиционных ролей…
– То есть я мужчина, а ты женщина?
– Да! – воскликнула я, ощутив, как меня кольнуло новое возмущение.
– А, – сказал он, кивнув, и заглянул мне в глаза. – Ты перепутала. Это не сексизм. Это просто сексуально.
Моя пижама вызвала у продавщиц немало восхищенных взглядов, а одна в отделе, где продавались парфюмерия и белье от Донны Каран, даже поинтересовалась, где я такую достала.
Потом, когда все поняли, что мужчина покупает девушке платье, это вызвало вокруг множество снисходительных улыбок. Мне хотелось закричать: это не мой парень, и я не ношу платьев! Просто чтобы прекратить все это. Но я не закричала, потому что мне эта странность даже как-то понравилась: надеть на себя платье; до того я вела себя так, будто Господь Бог однажды склонился с небес и сказал: «Хани Холт, да будешь ты отличаться от всех прочих женщин – тебе не идут платья!»
А теперь вот – без всякой борьбы – то, что казалось великой и несомненной правдой, вдруг испарилось, напомнив мне, как в одну ночь рухнула Берлинская стена и все как будто говорили: фью! эта шутка с коммунизмом была чем-то вроде отвлекающего маневра, не правда ли?
Я даже нашла платье, которое мне понравилось: шелковое, серебристое, простое – я все еще в нем: его-то я и надела на девичник. Потом купила расческу, хлопчатобумажное белье и пару шлепанцев. Конечно, заплатить за все пришлось Эду, поскольку у меня не было и ломаного гроша.
Потом мы забрались в его машину и поехали на запад. Эд сказал:
– Угадай, что дальше? Водный отдых на Темзе.
Очень милый отдых на воде, надо отдать ему должное, очень милый. Мы плыли по течению и плескали руками по воде, и я много о чем ему рассказала. Тереза старалась сохранить живой память о моих родителях, но могилы, чтобы их навещать и все такое, не было. К тому же, если признаться, мы с Флорой пребывали тогда в том юном возрасте, когда нам как-то было не до этого. То есть не до смерти.
Все, что нам, по сути, осталось от родителей, – пачка смешных старомодных фотографий, на которых эти незаменимые люди казались нам тогда старомодными и смешными.
Но в тот день, разговаривая на реке, мы с Эдом подружились.
Видите! Я так и знала, что она до добра не доведет, эта дружба.
– Триз, – спросила я, когда мы с Терезой сидели в ее веселенькой современной клетчатой кухне с чашками чая, – вы с Роландом все еще занимаетесь сексом?
– Два раза в неделю, – не моргнув глазом, ответила она.
– Правда?
– Да, – сказала она, – на этом фронте мы всегда преуспевали.
– На всех фронтах, – сказала я.
– Ах, нет, – возразила она. – Он сводит меня с ума.
– Правда?
– Теперь он все время здесь. Что ж, – продолжила Тереза без паузы, – по крайней мере, свадьба у нас была не из тех, что закатывают другие. Нужно было лишь зарегистрироваться и заказать стол в ресторане. Минутное дело. И платье у меня было такое, которое можно носить в любое время. Считай, повезло.
Она очень практичная, Тереза. Серьезная и практичная.
– А потом кольца и медовый месяц, – сказала я, чувствуя, что она немного поспешила.
– Ну да, – сказала она, – но королевской свадьбой это не назовешь.
– Я думала, тебе нравится Эд, – проговорила я негромко.
– Так оно и есть, – сказала она, – но он явно не Тот Единственный. – В ее голосе я уловила нотку сарказма. – Роланд рассказал мне одну историю, – продолжала она. – Он узнал ее от Билла Гейтса или еще
