— Хотите с нею познакомиться? — спросила матрона, бросив на меня взгляд, полный спокойного интереса. — Может, вы бы замолвили за неё словечко и даже, глядишь, смогли бы исхлопотать помилование. Она хорошая девушка.
Миссис Браун всегда старалась помочь своим подопечным. Её симпатия к заключённым была горяча, как солнце, а сочувствие глубоко, как море.
— То, что с нею случилось — просто ужасно, — сказала матрона. — Она сидит по обвинению в убийстве. Пожизненно.
Девушка была очень стройна и невероятно, роскошно красива. Дешёвое коленкоровое платье в горошек совсем не гармонировало с её красотой, но при этом молодая леди выглядела как королева, чьё достоинство не в силах были унизить нищенские лохмотья.
Как только она появилась передо мной, я засмущался. Мне не хотелось расспрашивать её, но любопытство одержало верх. Я даже и не пытался его скрыть.
— Ваше пение сводит меня с ума, — признался я. — Слушаю вас каждое воскресенье.
Горькая тень прошла по её лицу. Она взглянула на меня, и в её ясных глазах появилось выражение самоуничижения.
— Пение? Ах да, действительно, я умею петь… — Янтарно-медовый голос исказился горестной насмешкой. — Вот и допелась. Я не боюсь вам это сказать — да и не так уж часто находится кто-нибудь, кто не прочь выслушать. Мои родственники отвернулись от меня, считают, что я их опозорила. Может, и так, да мне всё равно. Уже четыре года я за решёткой и не видела ни одной живой души с воли. В тюрьме, по крайней мере, одно хорошо — здесь не живут долго.
Это циничное высказывание, прозвучавшее в устах девушки, которой было не более двадцати пяти, привело меня в ужас. Я даже дар речи потерял.
— Разве это не ужасно, — горячо продолжала она, — что на тебя косятся, когда ты проходишь мимо, а твои друзья прикрывают рот ладонью и шепчут за твоей спиной: «Убийца!»? О, я это почувствовала на себе! — Её передёрнуло, губы затряслись, а подбородок жалобно задрожал. Она отвернулась и, всхлипывая, заспешила прочь по коридору.
Когда девушка, шурша грубым коленкором, исчезла за поворотом. Матрона покачала головой:
— Эх, напрасно я её сюда привела! Вот уж не думала, что она так расстроится. Теперь будет ходить как в воду опущенная целую неделю. Бедняга! Жалко до слёз. Хотелось бы хоть что-нибудь для неё сделать!
— Она действительно виновна?
— Трудно сказать. Тот мужик чуть не убил ребёнка Салли. Отец ребёнка, между прочим. Салли выстрелила ему прямо в сердце. Она счастлива, что поступила так. Что убила его. А вот где действительно сущее позорище — это что её мать и сёстры повернулись к ней спиной. Она сидела в суде совершенно одна, ни одна душа не пришла поддержать её, когда ей выносили приговор. Словно она уличная побирушка какая. А ведь это именно Салли содержала своих мать и сестриц. Она пела ради заработка, иначе им всем зубы пришлось бы на полку класть.
Салли Каслтон прибыла в Огайо из тюрьмы в округе Гамильтон (Цинциннати). Здесь ей предстояло отбывать пожизненный срок. Война лишила её семью достатка, но не гордыни — эти люди скорее умерли бы с голоду, но не пошли бы работать.
А у Салли был дар божий — голос. Она пела в хоре главного собора в Цинциннати. Вся семья умудрялась существовать на её жалование.
На службу в собор стал частенько приходить сынок богатенького банкира. Старая, как мир история. Он увидел Салли, оба были молоды, девушка была не просто привлекательна — она была невероятно красива, словом, любовь и всё такое.
Они выезжали на лоно природы — молодой человек являлся к дому Салли, они садились в запряжённую четвёркой коляску… Старые кумушки бросались к окнам, чтобы полюбоваться красивой парой — банкирский отпрыск был недурён собой, а молодая леди — признанная городская красавица. Их союз был бы отличной партией.
Но постепенно визиты банкирского сынка в округ Гамильтон становились всё более редкими. И однажды ночью Салли ушла из дому и не вернулась.
Она отправилась в Цинциннати, где получила работу в прачечной. Откладывала каждый пенни и никогда никого не просила о помощи.
Старшая надзирательница рассказала мне только половину истории. Вторую поведала сама Салли — неделей позже, когда я снова встретился с нею в кабинете матроны.
— Почему я не пошла к нему? Ах… Я знала… — Салли сцепила изящные, как белые лилии, ладони и продолжила после паузы, полной грусти: — Знала — он не захочет, чтобы его беспокоили. Мне не хотелось услышать слово «уходи» из его уст.
Понимаете, до тех пор, пока я не услышала от него этого слова собственными ушами, я могла находить утешение в мечтах — долгими бессонными ночами я представляла себе, как он беспокоится обо мне, думает, волнуется, что со мной сталось…
Я представляла себе, как он ищет меня по всему городу. И вот находит и просит не волноваться — всё будет хорошо. И тогда я успокаивалась.
Но я отдавала себе отчёт в том, что просто лгу сама себе. Знала, что он отвернулся бы от меня. Он ведь так сразу, внезапно изменился, когда узнал. Он тогда посмотрел на меня с таким отвращением и ненавистью, что я вся застыла, как от дыхания морозного ветра. Он схватил свою шляпу, повернулся и пошёл по дорожке. Но потом вернулся и попытался проявить некоторую доброту.
— «Салли, — сказал он, — я о тебе позабочусь. Жди меня в следующее воскресенье».
Я поверила. И ждала, ждала… Искала для него оправданий. Но в конце концов поняла, что он никогда не вернётся. Я не могла больше выносить косых взглядов моих родных. Однажды ночью, когда все уснули, я увязала кое-какие пожитки и выскользнула через чёрный ход.
Салли удалось скопить деньжат на самые необходимые нужды. Когда ребёнку было несколько недель от роду, она вернулась к работе в прачечной. Старуха, у которой она снимала комнату, присматривала за младенцем. Но когда ребёнку исполнилось пять или шесть месяцев, он заболел, и Салли пришлось оставить работу.
Всё бы ничего, пока хватало её маленьких сбережений, но, к сожалению, их нельзя было растянуть надолго. Как только средства стали подходить к концу, Салли почти перестала есть и тратила деньги только на лекарства для ребёнка. Однако тому лучше не становилось. Платить доктору было нечем. Салли впала в отчаяние.
— Если бы вы только видели моего ребёнка! — Салли сцепила руки, её глаза наполнились слезами. — Такое чудесное белое личико, и на нём — огромные синие глаза! Он поворачивал головку, и его бедный ротик раскрывался, словно дитя собиралось заплакать, но даже этого у него не получалось от слабости. У меня сердце разрывалось при этом зрелище.
Я едва сохраняла рассудок. Металась туда-сюда по комнате с младенцем на руках, прижимая его личико к своей шее. Он еле дышал. Но я боялась взглянуть на него из страха, что он умер, пока я держу его в своих объятиях.
О Боже, вы не знаете, каково это — видеть, как единственное дорогое вам существо становится всё слабее и слабее, а вы ничего не можете для него сделать! Я совсем перестала спать и только без конца молилась, чтобы Господь не забрал его у меня.
Однажды дитя забилось в судорогах. Я подумала, что всё кончено, но нет. Вот теперь мне стало всё равно, я готова была ползать в пыли, лишь бы спасти его.
Тогда я пошла к банку и ждала
Он застыл, словно его ударило электрическим током, и повернулся ко мне с гневным презрением: «Какого чёрта ты таскаешься за мной, как собака?»
Я изо всех сил старалась не заплакать. Он развернулся и пошёл прочь, я поплелась следом. Ухватила его за рукав.
«Фил, ребёнок умирает. У меня нет ни цента. Я бы ни за что не попросила твоей помощи, если бы только в моих силах было справиться самой. Я уже несколько недель ничего не ела, кроме хлеба с чаем.
