очередь набросился на копа. — Отвали, у тебя на меня ничего нет! Убери свои вонючие руки или я за себя не ручаюсь!
Крим, огромный, как горилла, взмахнул своей дубинкой:
— А ну пошёл, ворюга, а то получишь этой малышкой по своей завравшейся башке!
Фоули опять вывернулся.
Треск, глухой удар падающего тела, и щёку бывшего узника рассёк зловещий кровавый рубец. Крим вздёрнул свою жертву на ноги. Страшные глаза Фоули уставились на фараона, а ловкие пальцы нырнули тому в карманы. Старый «бульдог-44»[35] уткнулся бычищу в пузо. Пять выстрелов — и полицейский свалился бесформенной грудой у ног Фоули.
В тот вечер Фоули и его старой тётушке насладиться водевилем не пришлось. Его забрали и засадили, припаяв ему обвинение в «нападении с целью убийства».
Не знаю, куда угодили те пять пуль, но Кэл Крим не умер! С тех пор я возненавидел «бульдог». В больнице, где выхаживали подстреленного фараона, на того напало что-то вроде белой горячки — он стал вопить: «Это Фоули — вот та тень! Ловите его! Да живее, лупите его дубинками! Вот проклятый скелет, ему даже отбить нечего!»
Фоули совершенно ни к чему было никуда сажать — он умирал. Когда он выходил с каторги, это был надсадно кашляющий мешок костей. Трусливый удар, разбивший ему щёку и сваливший немощное тело на землю, лишил его последних сил. Какой бы срок суд ни припаял Фоули — это был бы лишь наилегчайший приговор.
Когда новость о возвращении Фоули достигла тюряги, из корпуса в корпус пополз приглушённый протест, а поскольку ему не было выхода — кто же осмелится громко протестовать, сидя на цепи? — то гнев постепенно перешёл в ярость.
Каждый заключённый видел в Фоули отражение собственной судьбы. Они восхищались его борьбой и возвели вечного бунтаря в ранг мученика.
Те, кому хотелось бы надерзить охранникам, да наглости не хватало, чувствовали, что Фоули с его безрассудством как бы выступал от имени всех — он делал то, на что они отваживались лишь в мечтах. Иногда я слышал даже, как тот или другой огрызается на оскорбление, брошенное ему тюремным сторожем.
— Сволочи проклятые! Вот только подождите, я выйду отсюда! Вы ещё отведаете моего кулака! — и т. д. и т. п..
Они мечтали об отмщении: как сквитаются за все унижения, за все удары, которые они были принуждены сносить безропотно, как покорные собачонки. Но вот в один прекрасный день они выйдут на свободу и тогда…
Случившееся с Фоули остудило пыл этих мечтателей.
Мы организовали сбор средств для Козла. Конечно, у нас их было не много, например, мы с Билли Рейдлером дали по пятьдесят центов в почтовых марках — какое-никакое, но состояние для тюрьмы. У тех узников, которых не поддерживали их семьи — вроде папаши Карно или Луизы, — в кармане валялось обычно не больше, чем пара-тройка центов.
Кто дал никель, кто — дайм,[36] а кто — пенни. Каждый цент — настоящая жертва: людям приходилось отказаться от куска пирога или чашки вечернего кофе, лишь бы увидеть своё имя на подписном листе Фоули.
Мы с Билли принесли лист папаше Карно — ожидали от него солидного взноса на правое дело, может даже целого доллара.
— Билли, что это за дурь вы затеяли! — Вокруг его жирной рожи встопорщились рыжие космы, похожие на иглы дикобраза, а из поджатых губ вырвался фонтан слюны. — С какой стати я должен помогать Фоули, этому жалкому карманнику! Ему самое место в тюряге! Что за глупости — собирать деньги в помощь какой-то белой швали!
— Да ты сам белая шваль, малодушный старый ханжа! Не был бы я инвалидом — вырвал бы тебе все кишки собственными руками! — Впервые за всё время я видел Билли таким разъярённым. Всё его длинное, худощавое тело тряслось от гнева, лицо исказилось; он тяжело опёрся на меня. — Чёрт бы тебя побрал, Карно, благодари бога, что я не в состоянии задать тебе как следует! Если бы я мог держаться на ногах самостоятельно, ты бы сейчас заснул навечно!
— Он что — серьёзно, мистер Дженнингс? — Старый дурак отшатнулся в шоке. — Неужели он действительно хочет, чтобы этот злодей вышел на свободу?
— Карно, что вы строите из себя праведника?! Вы — гнилой растратчик, украли два миллиона, это всем известно. Мерзавец, каждый ваш цент полит слезами и кровью вот таких «белых швалей»! Не нужны нам ваши вонючие гроши!
Если бы Фоули видел сейчас физиономию папаши Карно, он бы не стал жалеть о потере доллара.
Мы направились к Луизе. Он был занят какой-то бумажной работой.
— Не видите — я занят, мне плевать на ваши затеи!
Ну и всё. На Луизу мы не стали тратить усилий — надоело упрашивать.
— А, ладно, даю доллар! Я сегодня богатый, — сказал Билли.
В тот вечер мы сидели в почтовом отделении. Доходы Билли резко возросли. Его счёт всегда был довольно неустойчив. На своём указательном пальце Билли отрастил длинный и очень острый ноготь. И когда на конверте обнаруживалась непроштемпелёванная марка, Билли не гнушался поддеть её этим самым ногтем. По временам его выручка составляла чуть ли не 5–6 долларов в месяц!
Власти прекрасно знали о наших ухищрениях, знали о клубе, знали и о других мелких кражах, позволяющих заключённым разжиться табаком или сластями. Но ничего не предпринимали.
Это было неизбежное зло в месте, обрекавшем людей на ненормальное, голодное существование. Да и то — власти совершили немало куда более тяжких преступлений в стремлении сохранить нетронутой существующую пенитенциарную систему.
Билли в тот день сковырнул штук семь марок, причём одна из них была ценностью в 10 центов.
— Нет, ты когда-нибудь видел такого рыжего урода, как папаша Карно? Да я бы лучше согласился быть лакеем у какого-нибудь ниггера, чем Богом у такого слюнявого старого омара! Ничего не имею против того, чтобы поджариваться в аду, лишь бы полюбоваться на его жирную тушу, нанизанную на вертел!
— Вот уж действительно тёплое пожелание! — Дверь тихонько отворилась, и проницательные глаза Портера насмешливо скользнули по возбуждённому лицу Билли. — И на кого же в этот раз вы обрушиваете ваши проклятия?
Портер никогда не чертыхался. «Эта отдушина как нельзя лучше подходит всяким невеждам. Она не к лицу достойным людям! — выговаривал он мне или Билли, когда у нас вырывалось словцо покрепче.
— Что в очередной раз стряслось в этом раю для заблудших?[37]
Мы рассказали ему о том, что собираем деньги для Козла Фоули, и об отказе Карно и Луизы дать что- нибудь.
— Подлые, трусливые растратчики! Да они чистят чужие карманы почище любого карманника! Ну какой щедрости можно ожидать от таких людей? Знаете, полковник, я проникаюсь ещё большим уважением к «банкирам» вашего типа.
Портер пожертвовал целый доллар. Он как раз продал один рассказ, не помню точно, как он назывался, кажется, «Канун Рождества».
— Вот от кого не ожидал, так это от Луизы. — Портер глубоко уважал этого умного, тонкого мыслителя. — Не желаю больше видеть никого из них. Отказаться помочь Фоули! Нет, как хотите, а это слишком низко.
Портер никогда не трясся над деньгами — когда они у него были, он тратил их, не считая. Сами по себе они ничего для него не значили — только как средство удовлетворения тысячи разнообразный прихотей, которые и составляли для него самую суть жизни.
Когда Луиза прознал о словах Портера, он послал ему подробнейшее объяснение. В нём было по крайней мере пятнадцать мелко исписанных страниц.
— О, очередной трактат от Лиззи. — Портер потряс передо мной увесистым манускриптом. Они с Луизой ударились в эпистолярный жанр. Письма бывшего банковского служащего были настоящими
