замечал, когда прогуливался по улицам в облике Торнарекса. Теперь, находясь среди простых людей, а не взирая на них с высоты знатного положения, я мог наблюдать, чем они занимаются, тогда как прежде они останавливались, чтобы приветствовать меня, или освободить мне дорогу, или прекратить свои споры, или подставить руку, прося милостыню. Теперь же каждый продолжал заниматься своим делом, никто даже не обращал на меня внимания.
Я наблюдал, как гончар уронил изящную погребальную урну, когда поднял ее со своего гончарного круга и понес в печь для обжига; я увидел, как он идет, прихрамывая, потому что та его нога, которой он крутит круг, гораздо крепче и мускулистей другой. Я наблюдал, как мать семейства моет сундук для тканей, а затем отрывает кусок с вращающегося цилиндра и вращает его туда и обратно по плоской поверхности и выжимает. Я видел резчика камня, полирующего только что вырезанный кусок мрамора пемзой; бедняга часто останавливался, чтобы откашляться и сплюнуть мокроту, ведь хорошо известно, что резчики камня, как и рудокопы и камнеломы, обычно умирают молодыми из-за болезни легких, которую греки называют phthisis (изнурение).
Еще я заметил теперь, будучи Веледой, что есть в Виндобоне один особый звук. Разумеется, ни Торнарекс, ни патриции никогда не различали шумов такого густонаселенного и оживленного города. Это была какофония звуков, издаваемых копытами и колесами, к которым присоединялись ржание и крики вьючных животных, лай собак, визг свиней, кудахтанье кур. А еще стук плотницких молотков, лязг, издаваемый слесарями, звон монет у менял, громыхание катящихся бочонков с вином, бренчание и пиликанье уличных музыкантов, вопли разносчиков и странствующих брадобреев, пронзительные крики пьяных воинов и прерывистый женский визг или рычание бьющихся на кулаках мужчин. Но теперь я слышал пение. Женщина, мывшая сундук, пела; гончар мурлыкал, вертя свой круг. Из католической церкви доносились голоса детей, которые нараспев читали свой катехизис в виде вопросов и ответов, чтобы лучше запоминать его. Казалось, все пели во время работы.
Когда я вернулся домой тем вечером, то сказал Денгле, что нашел работу у скорняка: дескать, мне поначалу будут платить одну монету, но как только я освоюсь, то стану получать даже больше, чем обычная плата, которой хватало только на еду. Поэтому, сказал я, я смогу остаться у нее жить еще какое-то время. Денгла поздравила меня — искренне, я уверен, потому что подобные новости порадовали ее алчную натуру. Вдова даже одарила меня понимающей ухмылкой, когда, покончив с cena, я сказал, что пойду развлечься после трудового дня.
И тут сказалось то, что я больше не принадлежал к высшему сословию. Будучи простолюдинкой, я наслаждался значительно большей свободой — мог перемещаться когда и куда хочу. Разумеется, в женском обличье я не мог посидеть в таверне, выпить и завязать знакомство с хорошими приятелями вроде Вайрда. Иной раз, когда я вечером прогуливался по освещенным улицам, или ел у уличного лотка, или наблюдал за представлением труппы забавных мимов, со мной пытался заговорить какой-нибудь мужчина навеселе или даже кто-нибудь относительно трезвый. Добродушного отшучивания обычно бывало достаточно, чтобы привести в уныние любого, кто ко мне приставал, если же это не срабатывало, я был способен оставить назойливого кавалера лежащим на земле со сломанным носом и выбитыми зубами — теперь-то он научится уважительному отношению к женщине. Однако среди представителей низшего сословия в целом было не много преступников, да и обладали они гораздо лучшими манерами, чем принято считать. Как днем, так и ночью я встречался с порядочными людьми: мужчинами и женщинами, которые становились моими друзьями, хотя я так и не встретил никого, кто привлек бы меня так сильно, как Гудинанд. Таким образом, если мне хотелось плотских утех, я снова надевал на себя личину Торнарекса и отправлялся навестить кого-нибудь из своих знатных подружек.
Когда закончилась первая неделя моей «работы», я заплатил Денгле непомерную плату за недельное проживание. Так получилось, что я отсутствовал перед этим всю ночь, проведя ее вместе с одной молоденькой clarissima, чьих родителей не было дома. Поэтому, когда Денгла брала деньги, она улыбнулась мне противной улыбкой и хитро намекнула, что не имеет ничего против того, как я «пополняю» свой заработок.
— Целомудренные и строгие местные жители полагают, что ipsitilla [192] продает свое тело, но я не согласна с этим. Ipsitilla и даже самая дешевая noctiluca[193] торгуют собой не в большей степени, чем знатная госпожа. Их одаривают деньгами после того, как они по своей воле отдаются, точно так же, как и самая уважаемая супруга. Если ты когда-нибудь вдруг почувствуешь стыд, юная Веледа, взгляни на дело именно так. Уж поверь мне, потому что когда-то я и сама развлеклась подобным образом. Строго говоря, я легла в постель только однажды, с волосатым свевом по имени Денглис, и этого раза оказалось достаточно, чтобы навсегда отвратить меня от мужчин. Разумеется, я украла все из его кошелька, а позже решила даже взять его имя, оно было более изысканным, чем те, — вдова жеманно захихикала, — что я носила. Однако, как тебе известно, мне пришлось за это жестоко поплатиться. — Она показала рукой в сторону близнецов, отчего мальчики вздрогнули, а затем продолжила: — Но если ты не слишком плодовита, Веледа, и не испытываешь отвращения к мужчинам, тогда развлекайся с ними на здоровье, сколько пожелаешь. Только строго следи, чтобы они заплатили тебе все до последнего нуммуса. Жрецы, проповедники и философы (а все они, заметь, являются мужчинами) хотят, чтобы люди — и особенно женщины — поверили, что семь вечных добродетелей являются главной семейной ценностью и передаются от матери к дочери. Но мы-то, женщины, знаем лучше. Любая добродетель существует только для того, чтобы ее можно было на что- нибудь обменять или подороже продать первому или же самому знатному покупателю. И лично мне непонятно, как может считаться безнравственным что-либо из того, что я совершаю для своего блага. И ты, Веледа, поступай так же. Говорю тебе это от души, как если бы ты была моей родной дочерью. Я могу дать тебе несколько советов, чтобы ты сделалась еще привлекательней и, следовательно, стала еще более дорогим товаром. Например, когда ты выходишь из дома ночью, набрасывай на себя накидку, пропитанную маслом чабреца. Встречаясь с будущим stuprator, взмахни этой накидкой перед своим лицом. Это придаст твоим глазам соблазнительный блеск и сияние. Еще…
— Я не товар, гая Денгла, — сказал я, чтобы остановить ее излияния. — Я зарабатываю каждый свой нуммус честным трудом. И представьте себе, если бы я когда-нибудь стала матерью, я бы гордилась такими любящими сыновьями.
— Любящими! — фыркнула она. — Да родись у меня дочери, они бы теперь любили меня более страстно. Но эти? Какой прок от мальчишек! С самого младенчества, когда мне пришлось смириться и стать их nutrix[194], они отталкивали меня. Маленький мужчина, сосущий мою грудь, — eheu! Я даже не могла продать сыновей, чтобы из них сделали харизматиков, потому что они не настолько красивы, или продать в рабство, потому что эти мальчишки недостаточно умны. Однако, благодарение Бахусу, скоро им исполнится двенадцать, и я избавлюсь от них!
Ясно, что подозрения хозяйки относительно того, как я зарабатываю себе на жизнь, лишь укрепились, когда я стал по крайней мере одну ночь в неделю проводить вне дома. В свою очередь, я подозревал, что Денгла и Мелбай обе были stuprae[195]. Правда, при мне они никогда не обменивались нежными ласками, или словами, или даже взглядами и, насколько я мог судить, никогда не проводили сколько-нибудь длительное время, днем или ночью, в одной комнате. Однако каждую пятницу вечером обе уходили куда-то вместе после cena и отсутствовали всю ночь. Я не задавал вопросов: меня не слишком это интересовало, а Денгла больше не высказывалась откровенно и не давала никаких советов относительно моих ночных занятий, так что в течение нескольких недель я спокойно продолжал жить двойной жизнью.
Во время Страстной недели я несколько раз побывал в арианской церкви, чтобы посмотреть, чем их службы отличаются от католических. Священник, некий отец Авильф, был остроготом, так же как и все его диаконы, подьячие и прислужники, уроженцы различных германских племен. Однако меньше всего эти люди были похожи на алчных дикарей. Они казались такими же спокойными и сдержанными, даже безразличными, погруженными в свои обряды, как и католические священнослужители.
В канун Пасхи я встретил в церкви человек пять или шесть новообращенных, принимавших участие в христианских таинствах. Священник крестил их почти так же, как это делали и в часовне Святого Дамиана, с той лишь разницей, что новообращенного ариане погружали в святую воду трижды, а не единожды, как католики. В первую субботу после Пасхи я нашел возможность побеседовать наедине с отцом Авильфом, притворившись католичкой, которая хочет перейти в арианство, и вежливо просил его объяснить разницу в
