развлечения, воины продемонстрировали пленникам, что было теперь в мешках с солью. Все трое обвиняемых страшно побледнели, а женщина попыталась что-то крикнуть Георгиусу, но супруг ударил ее и заставил замолчать.
— Пришлось мне зарубить его, — произнес Гудалахс. — А затем и женщину тоже. Оба заговорщика были казнены на месте, сайон Торн, по твоему приказу.
— По моему приказу, — повторил я с упавшим сердцем, потому что вспомнил: сын Георгиуса накануне сказал мне, будто его младшая сестра вышла замуж за торговца… и уехала из Обители Эха.
— Поскольку нам больше не нужны были ни мулы, ни их груз, — добавил Гудалахс, — мы просто оставили их там и все вместе вернулись сюда.
— А те заговорщики, — спросил я, — как их звали?
— Торговец назвался Алипием. Он был довольно зажиточным человеком — имел склады, конюшни, кузницы и мог постоянно отправлять обозы с погонщиками туда и обратно через Альпы. Пленный Георгиус позднее упомянул, что его жену звали Ливией. Я уверен, он может рассказать тебе гораздо больше, сайон Торн, но мы не стали донимать его вопросами по пути сюда, опять же выполняя твой приказ.
— Да-да, — пробормотал я. — На этот раз ты точно следовал моим приказам, Гудалахс, почти буквально. Я доложу об этом Теодориху.
Вот тебе и поймали заговорщиков! Как это уже не раз происходило в прошлом, я снова оказался виновным в смерти своего бывшего друга. На меня нахлынули воспоминания. Я вспомнил, как когда-то вырезал наши имена, свое и малышки Ливии, на льду альпийской реки, как от души пожелал всего самого доброго в жизни этой бойкой хорошенькой девчушке. И вот теперь, даже зная, что война вот-вот завершится, Ливия оказалась в лагере врагов. Наверняка она все еще, хотя и была взрослой замужней женщиной, слушалась приказов своего неумного отца. Так или иначе, я был страшно огорчен тем, что с ней произошло.
Я был настолько подавлен и удручен, что даже не стал навещать Георгиуса в тюрьме: мне не хотелось ни злорадствовать над этим старым ничтожеством, ни спрашивать его, почему он заставил своих детей совершить преступление ради жалкого изгоя Одоакра. Я даже какое-то время не знал, что Теодорих приговорил Георгиуса к turpiter decalvatus[122], в знак вечного стыда и summo gaudio plebis[123], а по окончании сей процедуры приказал Георгиусу трудиться до конца своих дней среди презренных каторжников, которые выполняли тяжелую работу в «аду для живых», на pistrinum[124] Равенны. А когда мне все- таки сообщили, как именно новый король собирается публично наказать Георгиуса, я даже не пошел смотреть на это.
Сейчас объясню вам, что значит turpiter decalvatus. Как мне позже доложил Гудахалс, тюремщики надели на седую голову Георгиуса металлический сосуд без дна, натянув его как можно глубже на самые уши и брови, так что его скальп и стал импровизированным днищем этого сосуда. Затем сосуд наполнили до краев горящими углями, при этом тюремщики крепко держали предателя, в то время как Георгиус вопил, отчаянно сопротивлялся и изворачивался; в конце концов все его волосы, кожа и плоть на голове прогорели до самой кости. Толпа, сказал Гудалахс, была просто в восторге от этого зрелища. Когда волосы Георгия занялись пламенем, раздались громкие одобрительные крики, однако после этого можно было увидеть только густой дым. Затем старика уволокли (к этому времени он уже потерял сознание), чтобы раздеть и приковать на pistrinum к мельничному жернову с другими такими же полумертвыми рабами.
Только гораздо позже мне пришло в голову, что все-таки следует задать этому старику несколько вопросов. Возможно, из-за того, что именно я косвенным образом поспособствовал преждевременной смерти Ливии, мне очень хотелось узнать, за какого человека она вышла замуж и как сложилась ее семейная жизнь. Поэтому я поспешил на мельницу, боясь, что старый Георгиус протянет недолго. Увы, я оказался прав, мне так и не удалось ни о чем расспросить его. Старик умер, прежде чем я добрался туда, его останки были с позором погребены (точно так же, как и останки Одоакра) в так называемой «плохой» земле — то есть на кладбище, которое примыкало к иудейской синагоге.
Не слишком радовало меня и то, что в Равенне с недавних пор поселилась принцесса Аудофледа. Ее брат, король Хлодвиг, отправил сестру с многочисленным эскортом стражников и слуг из своей столицы Дурокортора[125], и когда она добралась до Лугдуна, там как раз находился Эпифаний, занимавшийся переговорами относительно выкупа крестьян. Таким образом, епископ захватил принцессу с собой и привез ее в Равенну. В связи с ее появлением я испытывал смешанные чувства — раздражение пополам с обидой.
Акх, я изо всех сил старался взять себя в руки. И утешался тем, что уже больше не был старше принцессы в два раза; теперь я был всего лишь на девятнадцать лет старше ее. Я вынужден был признать, что Аудофледу, которой исполнился двадцать один год, нельзя было назвать ни легкомысленной маленькой глупышкой, ни властолюбивой или сварливой женщиной. Несомненно, она была красива и лицом и фигурой — большие голубые глаза, копна золотистых локонов, кожа цвета слоновой кости, высокая грудь. А еще невеста Теодориха была умна, умела вести светскую беседу и держалась с истинно королевским достоинством. При этом она не отличалась хитроумием, не использовала свою красоту в корыстных целях и не кичилась благородным происхождением. Она неизменно оставалась обходительной и милой как со мной, так и со всеми остальными придворными — и даже со слугами и рабами. Словом, Аудофледа вполне подходила на роль супруги Теодориха и вскоре должна была стать настоящей королевой.
Поэтому я постоянно твердил себе, что не должен обижаться на то, что Теодорих мной пренебрегает: теперь он вдобавок ко всем своим многочисленным королевским обязанностям стал проводить немало времени, ухаживая за Аудофледой и помогая ей готовиться к пышной королевской свадьбе. Однако меня задевало то, что теперь мой друг был больше похож на сраженного любовью поклонника, чем на спокойного решительного монарха. С другой стороны, Теодориха абсолютно не смущала его борода, которая к этому времени была уже такой же величественной, как у библейского пророка. Я обратил внимание, что он теперь часто поглаживал ее, глупо улыбаясь при этом. Теодориху, однако, не было нужды приплясывать перед принцессой и бросать на нее томные взгляды. Аудофледа в любом случае вышла бы за него замуж, даже если бы жених был равнодушным, холодным или даже жестоким по отношению к ней.
Теперь я редко встречался с Теодорихом наедине. Как правило, он быстро разбирался с делами, которые я приходил обсудить, после чего принимался донимать меня новыми подробностями относительно своих матримониальных планов; честно говоря, я уже устал от всего этого. В последний раз, это было уже буквально накануне свадьбы, он пылко заявил:
— Церемония продумана не так хорошо, как мне бы того хотелось. Вся беда в том, что здесь есть только одна арианская церковь. И раньше этот баптистерий — ты знаешь, Торн? — использовался римлянами в качестве купален. Это все, что смог получить бедняга епископ Неон для того, чтобы проводить службы по арианскому обряду в городе, где торжествует католичество.
— Всего лишь бывшие купальни? — довольно язвительно спросил я. — Да будет тебе известно, что римские термы никогда не помещаются в тесных и дешевых зданиях. Старый Неон ловкач, если сумел получить их под свою церковь. Баптистерий довольно большой, и там не стыдно провести даже королевскую свадьбу.
— Тем не менее я пообещал Неону, что построю еще одну, большую арианскую церковь, которая и станет его собором. Видел бы ты, как епископ обрадовался! В любом случае этот город достоин такого сооружения и получит его, а ариан здесь вскоре станет больше, чем католиков.
Я раздраженно произнес:
— Никак не пойму, почему ты так настаиваешь на том, чтобы Равенна осталась твоей столицей. Это весьма унылое место. Сырое, туманное, с вонючими болотами. Всю ночь напролет квакают лягушки, которых еле-еле можно расслышать сквозь жужжание отвратительных кровососов. Только свежий ветер на берегу Классиса способен разогнать их, но, пока доберешься туда, на середине дамбы можно потерять сознание от вони, которая исходит со стороны рабочего района.
— Я уже думал о том, как сделать жизнь в городе лучше, — мягко сказал Теодорих.
Но я не успокаивался:
— А какая вонючая тут вода! Мало того что Падус приносит в городские каналы отвратительную жирную пену с болот, так в Равенне к ней примешиваются еще и отходы из уборных. Ох и гадость в
