рисунок и сует его физику, выдает ее с головой. — Сможете загнать их японцам?
Фрейзер Мелвиль улыбается одними губами. Она явно чем-то его задела. Чем, я пока могу только догадываться. Впрочем, он уже торопится уйти, и мне тоже пора. Почти три, а меня ждет разговор с новичком — юным поджигателем, которого вчера привезла полиция. На прощание, после еще одного неловкого рукопожатия, физик спрашивает, не могла бы Бетани нарисовать еще что-нибудь — на любой сюжет, все, что захочется.
— Габриэль показала мне твой рисунок с падающим Христом, — неуверенно говорит он. — На меня он произвел впечатление. Ты понимала, что именно ты рисуешь?
— Не помню, — пожимает плечами она. — У меня много всяких видений бывает, понятных и не очень.
— Я помню наш разговор. О падении Христа ты говорила, — вмешиваюсь я.
— Может, и говорила, — отмахивается она.
Перевожу взгляд с Бетани на физика и обратно. Что-то тут явно не так.
— Она не должна вас так называть, — твердо заявляет Фрейзер Мелвиль, пока я отмечаю его уход в журнале. — Почему вы ей это позволяете?
— Потому что в случае Бетани оскорбительные словечки волнуют меня меньше всего. И скажем прямо, уж лучше «Немочь», чем «Убогая», как называют меня остальные. А теперь ответьте на мой вопрос — что она вам наболтала?
— Когда?
Пока меня не было. Она вас чем-то расстроила.
Да нет же, — говорит он с притворным недоумением. Кроме землетрясения и извержения в Самоа, она ничего такого не упоминала.
Я не пытаюсь вывести его на чистую воду. Но мысленно помечаю на будущее: врать он не умеет совсем.
Я в студии с Ньютоном — шизофреником шестнадцати лет, у которого нарушена гендерная идентификация. Он любит творчество, и вот уже час как лепит из глины приземистые крокодилоподобные фигурки с разинутыми острозубыми пастями. Как и большинство здешних пациентов, Ньютон склонен к агрессии. Свой пропуск в Оксмит он заработал месяц назад, когда признался в том, что пытал и насиловал двух маленьких двоюродных братьев. Он сидит на лекарствах, от которых у него дрожат руки. Обычно Ньютон разгуливает по Оксмиту с макияжем, кое-как наложенным на бледное лицо, вот и сегодня явился с кроваво-красной помадой на губах. Ноги его утопают в громадных пушистых тапочках, и он потеет — чудовищно, пахуче и, как мне кажется, с большим энтузиазмом. Уже десять утра, и Ньютон рассеянно крутит подаренный физиком глобус.
— Убери руки, козел.
Появление Бетани застает меня врасплох. Рядом с ней стоит Рафик. Судя по тому, как сияет ее лицо, она недавно получила свежий заряд электричества.
— А ты покажи п…ду, — говорит он светским тоном.
В подростковой среде Оксмитской психиатрической клиники для несовершеннолетних преступников подобные просьбы — в порядке вещей. Но Ньютон здесь слишком недавно и не знает, с кем он имеет дело. Никто его еще не просветил, что такие вот малышки безобидны далеко не всегда. Небрежным жестом он сует руку в банку с глиной, затем медленно вынимает пальцы, с которых капает молочно-белая жижа — того же цвета, что и его осветленные добела волосы.
— Мокренькую такую щелочку, — лениво тянет он. Если б мы научились остановить время, смогли бы мы предотвращать несчастья, или они все равно бы случались — в каком-нибудь параллельном мире, где наши причинно-следственные схемы никого не волнуют? — Давай, крошка. — Поднимает руку повыше — белая масса скользит вниз, капает на пол. — А потом я тебя в…бу. Вот этим кулаком.
Рафик и я согласно переглядываемся: одного из них надо срочно вывести. Мысленно голосую за Бетани. Когда она в студии, кому-то еще здесь просто нет места. Губы Ньютона растягиваются в ухмылке, оставляя на зубах полоску помады. Он похож на плотоядное животное, объевшееся сырым мясом. Прежде чем я успеваю вмешаться, он шлепает вымазанной в глине пятерней по глобусу и описывает крут, пройдясь напоследок по экватору. На поверхности остается мокрый след — будто нимб из жижи.
И снова:
— Покажи п…ду, детка. А потом ты мне отсосешь.
Ну, понеслось.
— Убери свои поганые руки, — говорит Бетани ровным, ничего не выражающим голосом, который заставляет меня напрячься.
— Давай, детка. А потом иди, пососи мой большой и черный, — веселится Ньютон.
— Так, Ньютон, — обрываю его я и жестом подзываю Рафика. — Отойди от стола, сделай милость. Сейчас же.
— Делай, что доктор велел, — говорит Рафик, выпячивая грудь. В таких местах, как это, рано или поздно ожесточится любой, независимо от своей роли.
Ньютон хохочет, мотая головой, как будто давно не слышал такой хорошей шутки, и тыльной стороной руки резко толкает глобус. Шар крутится все быстрее — вихрь цветных пятен. Еще толчок, сильнее, и глобус пьяно кренится набок.
Бетани движется так быстро, что я не успеваю отреагировать. Глухо взревев, она хватает Ньютона за волосы и оттаскивает от падающего глобуса. В неизбежности, с которой прозрачный шар грохается наземь, есть нечто карикатурное. В первый момент он отскакивает, целый и невредимый, и, только приземлившись во второй раз, разлетается звонким дождем осколков. Не переставая вопить, Бетани сжимает кулаки и колотит Ньютона. Пушистые тапки взмывают в воздух. Бросившийся вперед Рафик пытается разнять драку, а я торопливо сдвигаю крышечку на брелке, одновременно нашаривая под сиденьем баллончик, но события меня опережают. Одним увесистым пинком Ньютон сшибает рабочий стол с козел. На пол сыплются незаконченные фигурки и банка с замоченными в ацетоне кисточками. Бетани, Ньютон и Рафик теперь катаются в месиве из глины, химикатов и осколков пластмассы. Нога отчаянно лягающегося Ньютона снова бьет по столешнице, которая перестает бороться с силой притяжения и тяжело оседает в мою сторону. Вцепляюсь в край. Ошибка — под весом столешницы мое кресло встает на одно колесо, и теперь я наполовину застряла под доской, криво зависнув в воздухе. Распахивается дверь, в студию вбегают шесть санитаров и несутся прямиком к Бетани. В отчаянной попытке предотвратить неизбежное я со всей силы толкаю столешницу, она падает, а я вываливаюсь из кресла и стукаюсь головой о пол.
Все гаснет.
Очнувшись через несколько секунд, вижу студию. Повсюду кровь. Широкая ее полоса тянется в другой конец комнаты, куда перекатился Ньютон. Он кричит, зажимая руками пах, где разливается алое пятно. Рафик прижимает Бетани к полу, заломив ей руки за спину. Сквозь полуопущенные веки смотрю, как игла шприца втыкается в тощую ягодицу пациентки. Терапевтическое занятие окончено. И если взвесить все обстоятельства, удачным его не назовешь.
Наутро после ночи, проведенной в больнице Святого Свитина, «скорая» отвозит меня домой. По Словам врачей, я легко отделалась. Серьезных травм у меня нет: рана на затылке и еще одна — на бедре. Последней я не чувствую и поэтому должна следить за ней с особым вниманием.
Бетани посадили в изолятор. Кусок пластмассы, послуживший ей оружием, вошел в ладонь, но царапина оказалась неглубокой и ее обработали сразу же, еще в студии. Ньютону повезло куда меньше. Он все еще в операционной, где ему вырезают засевший в паху осколок пластмассы, и, по всей вероятности, удалят правое яичко.
Хотелось бы мне знать, как отразилась на Бетани потеря глобуса. Как, интересно, пройдут ближайшие два дня, которые ей предстоит провести под круглосуточным наблюдением? Психолог во мне беспокоится о пациентке. Но женщина, которая только-только вернулась из больницы с проплешиной размером в десять квадратных сантиметров (разбитый затылок пришлось обрить), мечтает об одном: чтобы виновницу заперли в одиночной камере на всю оставшуюся жизнь. Да, и ключ пусть выкинуть не забудут. Иногда ненависть к сумасшедшим вполне оправдана.
