Пожалуй, я думаю, тут два момента. Если уходить далеко назад, то, скорее всего, Баратынский, а ближе — это Ахматова. Я думаю, что проблема взаимоотношений 'Бродский и Ахматова' имеет большую перспективу для исследователей.
Вы совершенно справедливо об этом напомнили. Конечно, после никто не сделал так много в смысле втягивания в русскую стихию инокультурных элементов, причем абсолютно органично, нигде ничего не торчит, ткань не прорывается, я думаю, что суть здесь не только в чисто литературных делах. Да, конечно, английская поэзия... но и польская поэзия, интерес к которой шел вначале не столько от вещей литературных, сколько от исторически-личностных. Я вообще думал о том, почему Иосиф питал и питает такой интерес и симпатию к Польше. Я думаю, что особенности польской истории и польской натуры, ее мятущийся, бунтующий, жертвенный характер, с резко ослабленным инстинктом самосохранения, просто по-человечески Иосифу с самого начала был близок. Трудно сказать, что важнее, что второстепеннее, тут все соединилось: и замечательное звучание польского языка, как бы и близкого к русскому, а с другой стороны фонетически очень отличного. Я помню, как он читал Галчинского, параллельно оригинал и переводы[116], и с каким наслаждением он читал по польски! Я к тому говорю, что не нужно все сводить к чисто литературным категориям, как часто это делается. Все-таки, когда поэт такого масштаба возводит свое здание, то работают все компоненты.
Конечно, тема эта тоже заявлена очень рано. Античность — время моделей в нашем восприятии. Империя — это всегда систематическое, систематизированное насилие, потому что имперская структура — это структура подавления, удержания разнородных элементов. Речь идет не о конкретной Римской империи или Священной Римской Империи германской нации, а об Империи как наиболее стройной системе насилия. Это насильственная гармонизация, а не естественная, которая близка культуре. Насильственная, жесткая гармонизация культуре противопоказана и ведет в конечном счете к духовной катастрофе. Имперский путь — это всегда, в том или ином виде, путь к катастрофе. Иосиф своими средствами все это исследовал. Я не думаю, чтобы его на самом деле интересовала Римская империя.
Конечно, это гигантская метафора, не ограниченная, разумеется, советскими сюжетами. Так же, как стихи 'Одному тирану' [Ч:7/II:2 8 3] вовсе не есть портрет Сталина или Гитлера, или того и другого вместе. Это предельно конкретизированная, но очень обширная метафора. Так и здесь. Империя — это метафора насильственной гармонизации при глубоком внутреннем неблагополучии, это вообще одна из проблем человеческой жизни во все времена. Фундаментальная проблема.
Вы понимаете, я как-то никогда с этой точки зрения к нему не подходил.
Мы ведь сейчас говорим о нем не с позиции 'на коленях'. Нет, мы уже говорили о том, что никакой сакрализации здесь быть не может и не должно. Конечно же, любовь к его стихам у меня достаточно избирательна. Как у каждого поэта, так много написавшего, у него есть стихи проходные и стихи, к которым он сам относился и относится критически.
Я очень люблю 'Большую элегию Джону Донну'. Это, по-моему, совершенно удивительные стихи, ни на что не похожие. И это один из внезапных прорывов в область мировой культуры, совершенно, казалось бы, не подготовленный, как тогда воспринималось. Перед этим, годом раньше, 'Рождественский романс' [С:76-77/I:150-5 1].
Из более поздних...
Я 'Бабочку' [Ч:32-38/II:294-98] хорошо помню, хотя у меня сложнее к ней отношение. Это удивительная вещь по своей филигранности, по точности и по уму, с которым это написано, но некоторая холодноватость присутствует. А может быть, я и не прав. Может быть, для меня это не совсем родные стихи. Я нежно люблю 'От окраины к центру' [0:28-32/I:217-20]. Из более поздних я очень люблю 'Колыбельную Трескового Мыса' [Ч:97-110/II:355-65]. Люблю 'Лагуну' [Ч:40-43/II:318-21]. Я просто обожаю 'Письма римскому другу' [Ч:11-14/II:284-86], это удивительные стихи опять-таки по непохожести, по простоте и по сочетанию высоты и конкретности. Это то, что время от времени Иосифу удается удивительнейшим образом, как никому другому. Это такое стяжение противоположностей. Очень люблю 'Осенний крик ястреба' [У:49-52/II:377-80].
Говорить об этих нападках смешно, потому что если цепляться за слова и фразы то большего анти-'патриота', кощунствующего над святынями, чем Пушкин, не придумаешь. Он, как известно, сказал: 'Я презираю свое Отечество с ног до головы'. Он мог себе позволить так говорить, ибо слишком много сделал для своего Отечества.
Вот ты стоишь, как будто в стороне,
Как будто обращен вовнутрь дважды.
Лишь ты один недвижим в той стране,
Где все в движенье медленном и важном,
Где медленно слетает теплый снег
Из темного небесного закута.
Скажи судьбе — спасибо за ночлег
Под этой белой кровлею минутной,
Где тягостно струится свет дневной,
И птицы черные на запад улетели,
И медленно проходят пред тобой
Друзей холодных радостные тени.
1965
Белла Ахмадулина
Изабелла Ахатовна Ахмадулина родилась 10 апреля 193 7 года в Москве. Поэт, переводчик, эссеист. Окончила в 1960 году Литературный институт им. Горького. Будучи одним из наиболее ярких и значительных представителен 'шестидесятников , символом и легендой поколения, она стала едва ли не единственным поэтом, которому удалось сохранить чистоту голоса и независимость поведения, оставаясь при этом в России. Печататься начала с 1955 года. Параллельно ее произведения продолжали циркулировать в самиздате: от второго номера 'Синтаксиса' А.Гинзбурга и вплоть до альманаха 'МетрОполь'; печатались в периодике русской эмиграции[118]. Опубликовала множество книг, среди которых 'Струна' (М., 1962), 'Озноб' (Frankfurt am Main, 1968), 'Уроки музыки' (М., 1969), 'Стихи' (М., 1975), Свеча' (М., 1977), 'Сны о Грузии' (Тбилиси, 1977 и 197 9), 'Метель' (М.,
