Бродский глазами современников

Интервью с Натальей Горбаневской

13 июля 1989 года, Ноттингем

Сначала скажите, пожалуйста, несколько слов о себе. Когда вы начали писать стихи?

Первые стихи, по семейным преданиям, я сочинила в четыре года. Они не похожи ни на что из описываемого Корнеем Чуковским в книге 'От двух до пяти'. По поэтике они похожи на мои будущие стихи. Я вам могу их прочесть:

Душа моя парила,

а я варила суп.

Спала моя Людмила,

и не хватало круп.

Я думаю, что в общем по этому принципу я и пишу до сих пор. Потом, в школе, где-то в 12-летнем возрасте я начала совершенно волевым усилием писать такие безобразные пионерско-комсомольско- советские стихи. И только уже в университете я начала писать, писать, писать. Уже, так сказать, накатило. Но поскольку в живых я оставила стихи, начиная с 56-го года, то можно сказать, что я начала писать с 1956 года, с 20 лет. 

Когда пересеклись ваши пути-дороги с Бродским, поэтически и физически?  Одновременно или стихи его появились в вашей жизни раньше самого Иосифа?

В 1960 году, весной, когда Алик Гинзбург выпускал 3-й, Ленинградский номер 'Синтаксиса'[134] приехал из привез стихи Бродского. И сразу же они туда вошли. Было видно, что вот совершенно новый поэт, потому что о всех остальных ленинградцах мы как-то слышали, что они есть, что-то всегда читали за последние четыре года, с 1956 по 1960-й. А Бродский — это было совершенно новое, хотя сейчас я могу сказать, что я не люблю ранние стихи Бродского, не люблю ни 'Пилигримов' [С:66-67/1:24], ни 'Еврейское кладбище' [С:54-55/I:21]. Но это был действительно тот этап, который он должен был пройти, этап к взлету. Это просто взлетная площадка, и это было видно уже тогда. И, конечно, это производило огромное впечатление. Но тех, кто сейчас усиленно, просто из своей собственной ностальгии, повторяют 'Пилигримов', я считаю людьми отставшими от Бродского, и на очень много отставшими.

В ноябре того же года Бродский приехал в Москву, позвонил мне и сказал, что вот он Иосиф Бродский, он хочет познакомиться и т.д.[135]. Ну, можете себе представить, ему было 20 лет, а мне 24. В то время это была огромная разница. Я была как бы уже признанный мэтр, в Москве по крайней мере. И мы встретились. Мы очень долго ходили по улицам, разговаривали обо всем. Нечто я сразу в душе отметила, но ему не сказала: он на 'ты' ко мне не решался обратиться, а на 'вы' не хотел. Поэтому он разговаривал со мной как бы по-польски, в третьем лице: 'А каких поэтов Наташа любит?', 'А что Наташа думает?' и т.д. Но, по-моему, мы в общем понравились друг другу и договорились, что, когда я приеду в Ленинград (я же училась в Ленинградском университете на заочном), я ему позвоню, и он меня познакомит с ленинградцами. Я приехала, позвонила. Он меня сразу же привел к Диме Бобышеву. И что интересно, —- я боюсь, что этого, может быть, никто другой не скажет — у него с Димой были самые легкие отношения. Он не боялся меня вести к Диме. А к Рейнам он меня повести побоялся. И он мне сказал: 'Знаешь что, ты позвони Рейнам (то есть Жене Рейну и Гале Наринской, нынешней жене Толи Наймана) и скажи, что ты знакомая Сережи Чудакова'. А вы знаете, кто такой Сережа Чудаков?

Да. Человек, которому адресовано стихотворение Бродского 'На смерть друга' [Ч:31/II:332] и который по сей день жив и здоров.

Человек, который уже тогда имел самую сомнительную репутацию. Но поскольку мне Иосиф сказал... а ленинградцы — я их знаю, я на ленинградцах зубы съела — ленинградцы всегда на москвичей смотрят сверху вниз. Я звоню, подходит Галя. Я говорю: 'Здравствуйте. Я из Москвы. Я знакомая ... Сережи Чудакова, меня зовут Наташа Горбаневская'. Мне очень тяжело было это пропустить через горло: 'Я знакомая Сережи Чудакова'... 'А! — сказала Галя. — Наташа Горбаневская! Мы о вас знаем, приходите'... И они все туда собрались: и Толя с Эрой пришли[136], и сам Иосиф пришел проверить, как меня приняли, и Дима пришел. И в общем все наладилось. Потом в течение многих лет это была одна из самых смешных историй, как Иосиф заставил меня представиться знакомой Сережи Чудакова.

А вы знали Сергея Чудакова?

Я его знала, я его у того же Алика Гинзбурга встречала. Знакомая я его действительно была, и он был мой знакомый, но особенно мы друг другу не симпатизировали.

Поскольку уж упомянуто его имя, а, главное, поскольку ему адресовано замечательное стихотворение 'На смерть друга', не скажете ли вы, в какой степени портрет, нарисованный Бродским, соответствует реальной персоне Чудакова?

Он соответствует, наверно, биографически, но не внутренне. Сережа Чудаков был человек типа 'злой мальчик'. В 68-м году, после суда над Гинзбургом (а они считались друзьями), он оказался еще и трусом: когда ему предложили подписать 'письмо друзей', он не сознался, что боится, а накричал, что мы-де людей провоцируем. А позже запутался в какую-то уголовщину и пропал из виду. Но жив. Интересная история связана с Чудаковым и с моей первой советской публикацией. Меня разыскали в свое время ребята из 'Московского комсомольца' и сказали, что они хотят напечатать мои стихи. Я им дала стихи, но в это мало верила. И действительно, долго никаких следов не было. Вдруг на каком-то концерте я встретила Сережу Чудакова, и он сказал: 'Знаешь, завтра в 'Московском комсомольце' будут твои стихи'. Вот такие какие-то концы сходятся.

Давали ли стихи Бродского какие-либо импульсы к появлению ваших собственных стихов?

Я не могу сказать, что это было. Я могу сказать, как я относилась к его стихам. Мне они очень нравились. Но первые два года это не был еще тот уровень... Хотя, скажем, 'Шествие' [С:156-222/I:95-149] я очень любила, но не целиком. Бродский для меня начинается с 1962 года всерьез — с 'Шествия', с 'Рождественского романса' [C:76-77/I:150-51], со стихов того времени. Тут я как-то вот врубилась окончательно в Иосифа. Для меня есть разница между 'Шествием' и 'Петербургским романом' [I:64-83][137], который читаешь, но это все учеба, учеба, учеба. А 'Шествие', при всем, может быть, с сегодняшнего дня глядя, несовершенстве, — это Бродский. Это уже действительно Бродский. Он уже взлетел, он уже летит. Как летит? Может быть, он делает где-то там 'бочку' или 'мертвую петлю' не очень удачно, это не важно. Он делает эти фигуры высшего пилотажа. Это уже не учеба.

Учитывая, что вы такие разные поэты, вы, видимо, и по сегодняшний день не все принимаете у Бродского?

Это я скажу. Дело в том, что я всегда ищу не стихотворение, а поэта. И тут я нашла поэта. И, в общем, я принимаю практически все. Потом я где-то у кого-то разыскала 'Зофью' [I:165-83][138]. Безумно люблю 'Зофью'. Не где-то у кого-то, а у Миши Мейлаха, который сказал: 'Бродский не велел переписывать'. Но я все-таки села и переписала, и распространяла. Пропагандировала я Бродского везде. Я помню, меня пригласили выступить в Институте востоковедения, и после своих стихов я прочла большой кусок из 'Исаака и Авраама' [С:137-55/I:268-82]. Я была страшно увлечена этой поэмой. И тогда уже поняла, какой у нас с Бродским разный подход. Один вечер мы с ним сидели у него в этой половинке полуторной комнаты, когда 'Исаак и Авраам' не был еще целиком написан. Он мне читал куски, а другие подробно рассказывал. И вот этого я не могла понять. Это не для меня. Последний раз, в году 61-м, я пыталась писать что-то типа поэмы. Нет, этого я не могу. У меня совсем другой подход. Я думаю, что у нас единственное, что общее, уже заглядывая в будущее, это идея, что поэт — инструмент языка. Это слушание и служба.

Подчинение?

Подчинение, но не покорное подчинение. Не покорное, а такое, чтоб сам язык радовался.

Вопрос о языке абсолютно центральный для поэтики и поэтической идеологии Бродского. И поскольку у вас с Бродским общая судьба жить вне родины, расскажите подробнее, что происходит с