Бродский глазами современников

выбирают. Как правило, они выкидывают самые лучшие стихи.

И вы разрешаете?

А что же сделаешь? Сейчас я просто такие стихи стараюсь давать, чтобы хоть что-то осталось. Я заметила, что за годы самиздата произошли странные замены в стихах, смещения, которые почти невозможно восстановить. У меня есть одна знакомая, у которой гениальная память на стихи. Она нашла вот в этой маленькой книжке[306] 15 неправильностей и показала мне. Действительно, я убедилась что она права. Я просто уже забыла.

Это, конечно, плата за то, что вас так долго не печатали?

Да, да.

А как много ошибок в американских книжках?

Огромное количество: пропущенные строки, стихи соединены вместе искусственно и т.д.

Сколько вариантов стихотворения вы отвергаете, прежде чем останавливаетесь на каком-то одном, окончательном?

У меня не бывает вариантов. Стихотворение пишется сразу. Я не труженик, я не работаю как полагается. Я в основном в ванне все сочинила. Когда я печатаю стихотворение на машинке, я что-то исправляю, что-то прибавляю.

И вы не возвращаетесь к написанному через несколько месяцев, через несколько лет?

Очень редко, может, какое-то слово исправлю.

Чьи незакавыченные цитаты можно заметить в ваших стихах?

Скорее всего пушкинские, но только в ироническом смысле. Ни в каком другом смысле я никого не цитирую. Бывают какие-то совпадения, но это не мое дело их находить. Мое дело сознательно никого не повторять.

С кем из великих предшественников вы чаще всего разговариваете?

Я ориентировалась на поэтов начала века, просто хотя бы потому, что мы не знали ни Бродского, ни Бобышева очень долго. Я воспитывалась на представлении о какой-то культурной пропасти, бездне между началом XX века и нами. Я узнала Бродского, только когда я уже сформировалась как поэт.

Так что никакого сознательного отталкивания не было, как, скажем, у Кривулина?

Кривулин немножко старше меня, и человек он более общительный, он больше знал современных себе поэтов.

Какие эстетические задачи вы для себя ставите?

У меня не столько эстетические задачи, сколько какие-то другие. Не хочу говорить духовные, но это какое-то постижение иной реальности через вещи, через людей, через себя саму, постижение чего-то иного. Это попытка получить знание, а какими средствами — мне более или менее безразлично.

По мнению Бродского, успех ленинградской поэзии, петербургской школы вообще, в значительной степени объясняется 'уважением к форме, уважением к требованию формы'[307]. Вы же, воспитанная в 'колыбели русской поэзии', похоже, сознательно расшатываете традиционные формы?

Мне кажется, это ошибочное мнение, хотя и очень распространенное. Петербург не только город акмеистов, но и Хлебникова. Хлебников поэт, конечно, прежде всего российский, но и петербургский. Потом Кузмин, поэт с его внешне хотя и строгим, но внутренне тоже развинченным стихом. Они мне самые, пожалуй, близкие поэты, кроме Цветаевой. Поэтому для меня петербургская школа понятие фиктивное, вымышленное.

Почему Кузмин? Когда вы вышли на Кузмина?

Так случилось, что кто-то дал почитать. Кушнер мне его хвалил, Бобышев. Но я и без них его открыла, 'Форель разбивает лед' в основном.

Что формально держит ваше стихотворение?

Какая-то энергия, не словесная, а какая-то другая, музыкальная, на первый взгляд, хаотическая, но на самом деле это сложная музыкальная организация, принципиально иная, чем у поэтов классического направления.

Значит ли это, что ваша общая музыкальная посылка — создать новое замечательное созвучие, новый тип гармонии?

Именно, и чтобы это полностью соответствовало тому, что я хочу сказать. Это что-то вроде музыки первой половины XX века. Я никогда не понимала, почему стихи надо дудеть в одну дуду: как заведешь какой-то размер, так и нужно следовать ему до конца. У меня другая просто природа, я не могу даже выдержать один размер, я люблю очень ломать ритмы. В то же время в этом сложная музыкальная гармония скрыта.

Только ли музыкой достигается гармония вашего стиха? А система мифологем, культурно-этимологические ассоциации, да и просодия, наконец, какова их функция?

Конечно, и этими, и многими другими средствами, но прежде всего, конечно, музыкой. И еще какой-то очень сложной системой соответствий внутри стихотворения. Я не знаю, как это объяснить, я вообще не большой теоретик. Я стараюсь как можно меньше понимать, я сознательно не хочу понимать. Это тоже, может быть, отличает меня от Иосифа, хотя, конечно, я все равно кое-что понимаю. Я вижу просто, как это все само собой получается: возникают строгие, почти математические закономерности, смысловые прежде всего. А вы знаете Аронзона?

Я знаю о нем и те его стихи, которые включены в Антологию Кузьминского[308].

Почему я спросила? Он в общем-то тоже поэт очень классический. И хотя Бродский отзывался о нем очень неважно, мне кажется, что внутренне он для Бродского был важен. Он очень мало написал, правда. Просто современный поэт всегда важен, особенно поэт такого таланта, какой был Аронзон.

Значит, и Бродский, ваш современник, для вас должен быть важен? Или вы считаете его своим эстетическим противником?

В каком-то смысле, да. Особенно я это раньше ощущала.

А что для вас у Бродского особенно неприемлемо?

Холодность и рациональность. Но при этом я, конечно, понимаю, какой он большой поэт. Это невозможно не понимать.

Его холодность и рациональность — это всего лишь средства обуздать его трагическое мироощущение.

Я понимаю, но результат все равно такой.

В какой мере для вас любые поэтические приемы лишь способ фиксации духа?

В большой, почти целиком. Они должны соответствовать реальности духа, как телу одежда, хотя тут как раз тела нет.

Наше тело — всего лишь временное местожительство духа?

Да, конечно. У меня как раз есть стихи, в которых говорится, что Господь телесней нас всех в каком- то смысле.

Согласны ли вы с теми, кто считает, что, кроме религии, другого содержания в искусстве нет?

Нет, я с этим совершенно не согласна. Но у меня действительно с самого детства все как-то само собой сводится к Богу, даже против моего желания часто.

У вас, мне кажется, есть движение не только к свету, но и к тьме. Насколько далеко вы позволяете себе заходить в темное?

Насколько возможно. Насколько я способна.

Откуда такая потребность?

Потому что область темного — это, может быть, всего лишь тень от света. Это тот же свет в каком-то смысле. И потом, человек рожден для познания. Хотя у апостола Павла сказано, что человек рожден для несчастья, как искра, чтобы возлетать вверх. Я же себя ощущаю, как будто я кем-то сюда послана для того, чтобы рассказать о том, что я здесь могу понять. А поскольку здесь существует тьма тоже, то как же можно