Джером Клапка Джером
ДОЛЖНЫ ЛИ ПИСАТЕЛИ ГОВОРИТЬ ПРАВДУ
Эссе
Жила-была однажды прелестная молодая леди, отличавшаяся хорошим вкусом; у нее было множество вполне достойных поклонников. Поскольку годы шли, а семейные расходы не уменьшались, озабоченные родители спросили ее, кто же из окружающих ее молодых людей ей больше нравится. Она ответила, что в том-то и затруднение: она никак не может решить, кто из них лучше; все они очень милы. Она просто не в состоянии остановить свой выбор на ком-нибудь одном. Говоря откровенно, ей хотелось бы выйти за всех сразу, но она полагает, что это неосуществимо.
Я чувствую, что весьма похож на эту леди, — правда, не красотой и очарованием, а тем, что неспособен сделать выбор, когда встает вопрос о моем любимом авторе или любимой книге. Точно так же обстоит дело, когда заходит речь о любимом блюде. Иногда хочется съесть на завтрак яйцо. В другом случае мечтаешь о копченой селедке. Сегодня все отдал бы за раков. Назавтра чувствуешь, что вовек в рот их не возьмешь, и решаешь временно сесть на диету из хлеба с молоком и рисовой каши. Если бы меня вдруг спросили, что я предпочитаю: мороженое или суп, бифштекс или икру, я положительно стал бы в тупик.
Есть читатели, которые охотно довольствуются какой-нибудь одной литературной диетой. Я отличаюсь волчьим аппетитом, и удовлетворить его может только разнообразное литературное меню. Бывает такое настроение, когда мне больше всего по вкусу необузданная сила сестер Бронте. Наслаждаешься сплошным мраком «Грозового перевала»[1], как подчас любуешься покрытым темными тучами осенним небом. Возможно, доля очарования книги в том, что, как мы знаем, автором ее была хрупкая болезненная девушка. Трудно даже представить, каковы были бы ее последующие произведения, если бы она прожила достаточно долго, чтобы приобрести большой жизненный опыт; а может быть, то, что смерть так рано заставила ее выронить перо из рук, только послужило к ее вящей славе. Весьма вероятно, что ее скрытая страстность была куда более уместна в краю путаных проселков Йоркшира, чем на более просторных и расчищенных путях широкой жизни.
Когда я вспоминаю Эмилию Бронте, мои мысли неизменно обращаются к Олив Шрейнер[2], хотя между их книгами нет большого сходства. Это тоже молоденькая девушка с голосом зрелого мужа. Олив Шрейнер оказалась счастливее: она жива; но я сомневаюсь, что она когда-нибудь напишет книгу, равную ее первому роману. «История африканской фермы» — вещь неповторимая. В последнее время заметен известный прогресс в области литературного вкуса. Я прекрасно помню ту бурю негодования, которую обрушили на «Африканскую ферму» миссис Гранди[3] и ее в те времена многочисленные, но сейчас, к счастью, поубавившиеся в числе единомышленники. Эту книгу, дескать, нельзя дать в руки молодому человеку или благовоспитанной барышне. Но юноши и девушки жадно протягивали к ней руки и хватались за нее, как за поводыря в дебрях жизни. У этой самой миссис Гранди есть одна нелепая идейка: молодые люди и девушки ни в коем случае не должны мыслить, а вся литература, чуть выходящая за рамки светских условностей, должна быть убрана подальше от их глаз.
Иной раз мне доставляет удовольствие проскакать галопом по истории верхом на помеле сэра Вальтера Скотта. В другое время приятно посидеть и побеседовать с мудрой Джордж Элиот[4]. С террас ее сада я смотрю вниз на Лоумшир[5] и его ничем не примечательных уроженцев, а она рассказывает мне своим спокойным низким голосом о мятущихся сердцах, скрытых под вельветовыми куртками и кружевными пелеринками[6].
А как можно не любить Теккерея, этого остроумнейшего и добрейшего человека, хотя и чуть-чуть сноба! Есть что-то трогательное в ужасе этого добряка перед снобизмом, которому он и сам был подвержен. Не была ли эта черта показной, не прикрывал ли он ею, сам того не сознавая, врожденную застенчивость? Все его герои я героини непременно благородны, — вполне подходящая компания для благородных читательниц и читателей. Для него платье слишком часто определяет человека. Даже накладные икры «Джеймса де ля Плюша»[7] казались ему настоящими мужскими ногами, — ведь он не видел дальше шелковых чулок. Теккерей жил и умер в Клубленде[8]. Чувствуется, что весь его мир умещался между Темпл-Бар на востоке и Парк-Лейн на западе; но он показал нам все хорошее, что есть в Клубленде, и во имя тех великих душою джентльменов и нежных сердцем леди, которых его добрые глаза разглядели в этой небольшой части Лондона, не чересчур перенаселенной благородными джентльменами и нежными леди, будем относиться к нему с уважением.
«Том Джонс», «Перигрин Пикль» и «Тристрам Шенди»[9] — все это книги, чтение которых может пойти человеку на пользу, если читать их с умом. Они учат его тому, что литература, чтобы быть реальной силой, должна показывать все стороны жизни и что мы ни к чему путному не придем, если будем глупейшим образом делать вид, будто мы сами всегда безупречны и добродетельны, и только литературному злодею свойственно сходить с пути истинного.
Об этом стоит подумать тем, кто пишет книги, и тем, кто их покупает. Если литературу рассматривать только как средство скоротать досуг, тогда чем меньше она связана с жизнью, тем лучше. Глядя в правдивое зеркало природы, мы поневоле предаемся размышлениям; а когда мысль входит в дверь, самоуспокоение вылетает в окно. Должен ли роман (или пьеса) будить в нас мысли и ставить жизненные проблемы? Или он должен уводить нас с пыльных дорог реального мира на цветущие луга мира грез? Тогда пусть наши герои и героини будут не такими, какими люди бывают в действительности, а такими, какими им следовало бы быть. Пусть Анджелина пребудет безупречной, а Эдвин неизменно сохраняет верность. Пусть в последней главе добродетель торжествует над пороком, и пусть считается непреложной истиной, что свадебная церемония разрешает все неразрешимые вопросы.
Очень приятно читать сказки, где принц всегда смел и красив, принцесса всегда лучше и прекраснее всех принцесс на свете; где дурных людей можно безошибочно отличить с первого взгляда по их уродству и плохому характеру; где добрые волшебницы неизменно могущественнее злых; где темные тропинки всегда ведут к светлым дворцам; где дракон постоянно оказывается побежденным; где благонравные мужья и добродетельные жены могут рассчитывать на счастливую жизнь до конца своих дней.
Неплохо по временам ускользать из нашего мира в страну грез. Но, увы, жить в этой стране нельзя, и знакомство с ее географией мало помогает, когда мы возвращаемся в страну суровой действительности.
И тот и другой вид литературы необходим. Приятно летней ночью помечтать о нежных влюбленных, которых Пак путаными дорожками ведет к счастью[10], о добродетельных герцогах, — в мире сказок такие встречаются, — о смерти, побежденной верой и добротой. Но разве мы не можем, в более серьезные минуты, находить удовольствие в духовном общении с Гамлетом и Кориоланом? Почему бы и Диккенсу и Золя не иметь своих балаганов на Ярмарке тщеславия[11]? Если литература призвана нам помогать, а не только служить развлечением, она должна иметь дело с уродливым так же, как и с прекрасным, она должна показывать нам самих себя не такими, какими мы хотим казаться, а такими, какие мы есть. Человека изображают как существо, обладающее стремлениями, способными вознести его к небесам, и инстинктами, увлекающими его... совсем в другую сторону. В чем назначение литературы: льстить читателю или объяснять ему самого себя?
Я думаю, говорить о современных нам авторах небезопасно, за исключением, пожалуй, тех, кто с нами
