– Началось! Господи, дождалась! Приехал, называется… Вот уж действительно: за что боролись, на то и напоролись! Ну что ты будешь дома делать, что? Маришки нет, Сони нет…
– Как нет? Ты на время погляди!
– И смотреть мне нечего! Они там, наверное, и ночевать останутся. Хорошенькое дело! Что это еще за манера – ночевать?
– Ох, помолчи, пожалуйста!
Удивленный, он взглянул на нее сбоку и ничего не сказал. Она не казалась оживленной и счастливой, как прежде. Уж не приелось ли и ей?
Прежде она тянулась к многолюдному окружению и даже называла эти бесконечные толкучки современным динамичным стилем жизни. Она доверчиво считала эти сборища настоящими праздниками ума и таланта и начинала презирать мужа, как человека, увлеченного пусть интересным, но все же одним- единственным делом. В этом он был не современным.
«Нет, домой надо, домой!»
К ним протолкался Ронькин, нарядный, в широчайшем ярком галстуке, с фужером в руке. Румяное лицо его сияло празднично.
– Что, уходите уже?
Притворно зевнув, Скачков взял Клавдию за локоть.
– Да, пора, пожалуй…
Вот это правильно, – одобрил Ронькин. – Режим: первое дело. А мне еще остаться надо, за Владькой присмотрю. Как нога, Геш? Ты ногу, ногу береги.
В сопровождении Ронькина они стали пробираться к выходу. Клавдия кипела, но Скачков молчал и непреклонно уводил ее с собой. При посторонних она скандалить постесняется.
На лестничной площадке Ронькин отсалютовал им фужером.
– Клава, – прокричал он вниз, – поручаю его вам. Режим! «Молодец Ронькин, вовремя нарисовался». На площадке второго этажа, едва они остались одни, Клавдия вырвала руку.
– Куда ты меня тащишь, как последнюю дуру? Я тебе не пешка, не домохозяйка. Мне надоело в конце концов! Ты меня еще на замок запри, в цепи закуй.
Ссориться Скачкову не хотелось.
– Мать… Ты же слышала: приказ начальства – и он с улыбкой показал глазами наверх.
– Прекрати, слушай! Тебе все шуточки! Ему, видишь ли, режим, поездки, игры. А мне что делать? Сидишь, как проклятая, ждешь, дожидаешься. И – вот… Дождалась!
На глазах ее Скачков заметил слезы. «Эге, дело худо!»
– Клавуша, ну что ты в самом деле? – загудел он примирительно и потянулся приобнять. – Перед людьми же стыдно. Ты соображаешь, возле чьей квартиры мы стоим?
– Оставь! – изо всей силы она ударила его по руке. – Стыдно ему! Конечно: Вена, заграница… Штраус, Наполеон… А мне? Мне что остается? Из окошечка выглядывать?
«Ага, такой, значит, расклад? Все ясно».
Он отодвинулся и, трогая себя за нос, уперся взглядом в пол.
– Успокойся, пожалуйста. Скоро вместе сядем у окошечка. Только и останется.
Недоумевая, она со стороны взглянула на него.
– Ты это о чем?
– Так, ни о чем. – Настроение его все больше портилось.
– Не обращай внимания.
– Гос-споди, загадки какие-то! Прибереги их для других.
– А, говорить с тобой! – совсем расстроился Скачков и побежал вниз. Пока спускался, ждал: «Если окликнет, остановлюсь и подожду». Не окликнула.
«Что-то в ней все больше прорезается какое-то… не свое. Приехал, называется…»
На улице горели плафоны ночного освещения. Руки в карманах, Скачков прислонился к дереву. «Куда сейчас – домой? Там пусто». Сверху, с балкона третьего этажа, кто-то восторженно доказывал:
– Вы современные гладиаторы! Все вы распяты на зеленом поле, как на кресте! Я напишу об этом потрясающие стихи.
Шелестя шинами, подъехала машина с зеленым огоньком. Шофер в кепочке набекрень высунулся из кабины.
– Геш, чего ждешь?
Скачков пришел в себя, отвалился от дерева.
– Да ехать, пожалуй, надо.
– Так садись. А я гляжу – стоишь. Едва не проехал. Может, выпил, думаю, еще чего? Куда ехать?
– Куда? Тут еще, брат, сообразить надо.
