поклонился.
Уходя, он метнул неприязненный взгляд на Женю, надел каракулевую шапку, которую держал в руках, поднял воротник пальто и, подойдя к двери, толчком открыл ее.
Распрощались с Сениными, вышли из клуба. Высоко над морем на безоблачном, устрашающе громадном небе повис лунный диск, залив все вокруг призрачным зеленым светом. Рудаев вспомнил, что в детстве луна казалась ему отверстием в небе, сквозь которое и пробивался свет, как пробивается свет лампы сквозь прорезь в ставне. Вспомнил, что свет этот казался ему то теплым, то холодным, в зависимости от того, было на дворе тепло или холодно.
— Своеобразная какая семья, — задумчиво протянул Збандут, все еще находившийся под впечатлением сегодняшнего вечера.
— И история этого супружества необычная, — отозвалась Лагутина. — Героическая и трогательная. Этих людей вела в жизни любовь.
История этого супружества была поистине героической. Из положения, в которое попала Вера Федоровна, не было выхода. Она, ведущая балерина Киевского театра оперы и балета, влюбилась в инженера приморского завода и, не раздумывая, вышла за него замуж. Десять лет они с мужем жили в разных городах. Его не отпускали с завода, который после войны восстанавливался в очень сложных условиях, потом реконструировался и расширялся, она не хотела оставить сцену. Не всякое супружество выдержало бы такое испытание.
Кто знает, как сложилась бы судьба семьи, если бы Игорь Модестович настаивал, чтобы жена ушла из театра, переехала в Приморск. Но он проявлял исключительный такт, терпеливо ожидая, когда она сама придет к такому решению.
Десять лет мучительной борьбы с собою. В конце концов победило естественное желание каждой женщины иметь собственный очаг и вместе с мужем воспитывать детей.
Не забыть Вере Федоровне удивленных лиц своих подруг, когда она объявила, что покидает театр, не забыть их грустно-сочувственных взглядов в тягостный вечер прощания.
И вот Приморск. Месяц ненасытного безмятежного счастья. Они не расстаются ни на час. Раньше, беря отпуск, они хитрили. Вера Федоровна приезжала к мужу, Игорь Модестович проводил свой отпуск в Киеве, и таким образом им удавалось видеться два месяца в году, если не считать коротких командировок в Киев и гастролей театра в Донбассе.
Но этот месяц прошел, Игорь Модестович снова принялся за работу, и жена захандрила. Стало болеть сердце. Не давало покоя днем, не позволяло заснуть ночью. До сих пор она никогда не чувствовала сердца. Вроде его не было вовсе. Так что же? Изменился режим? Там — постоянная физическая нагрузка и нервный подъем, тут — только обычные хлопоты по хозяйству.
— Это исключено, — говорили врачи. — Сердце может болеть от перегрузки. От недогрузки оно не болит. — И диагноза не ставили.
В конце концов нашелся один проницательный врач. Он больше расспрашивал пациентку, нежели выслушивал, и потом задал вопрос, который прояснил ему все:
— Скажите, только откровенно: вам здесь нравится?
— Нет, — не задумываясь, ответила Вера Федоровна.
— Вот в этом все дело. Больше к нам не ходите. Пейте валерьянку.
Но валерьянка болей не сняла. Тоска по утрате того, что составляло главный смысл ее жизни, усиливалась, и, как ни старалась Вера Федоровна отогнать ее, ничего не помогало. Она не находила себе места. Только сейчас она поняла, что одной любовью к семье жить не может. Какой же выход? Уехать? Вновь вести раздельное существование? Вновь оставить детей без отца? Нет, это выше ее сил.
В одну из таких минут мучительного раздумья родилась отчаянная мысль: создать театр балета.
Вера Федоровна не сразу поделилась с мужем своими замыслами, боялась: а вдруг не поймет ее, вернее, не поверит в ее силы. Она и сама думала об этом робко, то отвергая множеством «нет», то снова находя пути, по которым предстояло добиваться задуманного.
Но Игорь Модестович так восторженно поддержал идею жены, что она даже не поверила в его искренность, — чересчур наигранной показалась эта восторженность. «Подбадривает, Чем бы дитя ни тешилось… Думает, пройдет».
А он был по-настоящему рад. Видел, что за последнее время Вера неузнаваемо изменилась. Поникла, потускнела, даже голос ее звучал приглушенно, словно не могла она набрать воздуха в легкие, вздохнуть полной грудью. Он все время чувствовал свою вину перед женой и был готов на любой шаг, на любую жертву, лишь бы его Вера стала прежней — веселой, жизнерадостной, деятельной.
Немало труда стоило убедить руководителей клуба организовать хореографический кружок. Танцевальный — пожалуйста — чечетка, русская пляска, украинские народные танцы. Но классика — помилуйте, это слишком! Целомудренное клубное начальство и представить себе не могло, что в помещении, где обычно проходят серьёзные собрания, вдруг появятся легкомысленные (да, да, именно легкомысленные!) танцорки в предельно откровенных костюмах. Не было в штатном расписании и должности для Веры Федоровны. И все же ей удалось настоять на своем. А зарплата? Что же, обойдется без зарплаты.
Так в старом клубе, почти лишенном подсобных помещений, появился новый кружок. На объявлении под словом «хореографический» пришлось для пояснения написать «балетный».
Тех, кто приходил записываться в кружок, Вера Федоровна предупреждала:
— Учтите, предстоит тяжелая работа. Упражнения, тренировки. По многу часов подряд. На сцену выпущу не раньше чем через год. А может быть, и позже. Как пойдет.
Некоторых такие слова отпугивали сразу, многие отсеивались потом — надоедало бесконечное число раз повторять одни и те же классические экзерсисы у станка, Но многие оставались.
Теперь прямо с завода Игорь Модестович спешил в клуб помогать жене. Долгие часы проводил он за роялем, безотрывно наблюдая за учениками. Он делил с Верой все радости и огорчения. Огорчений было больше. Очень трудно прививать людям со сложившимися манерами, выработанной походкой, с костяком, потерявшим гибкость, те качества, которые не были усвоены в детстве. С девушками, правда, легче — они по природе своей грациознее и восприимчивее. Но вот приходит такелажник, мешковатый и неуклюжий, и попробуй выработать у него гибкость и плавность движений, красивую осанку, благородство манер.
Часто, очень часто казалось Игорю Модестовичу, что жена взвалила на себя непосильную ношу. Казалось это и Вере Федоровне. Но такими грустными мыслями они никогда не делились, хотя ничего не таили друг от друга. Они оба отлично знали, что балетное искусство все еще считалось для самодеятельных кружков недосягаемым, что взрослых можно разве что научить плясать. Эксперимент был трудный.
Вера Федоровна приходила домой измочаленная, опустошенная. Каждое неудачное движение ученика вызывало у нее напряжение не только нервов, но и мышц, такое же напряжение, какое возникает в теле борца, следящего за схваткой на ковре, или у запасного футболиста во время матча. Угнетающе действовала и обстановка клуба. Занятия ей разрешили проводить в небольшой комнатенке, где негде было развернуться, на три прыжка в длину, всегда грязной, потому что уборщицы считали Сенину «вольноопределяющейся», никаких прав над ними не имеющей, и лишней работы не делали. На сцену они кружковцев не пускали, щадя полы, — расшатают, сотрут. Вере Федоровне по контрасту вспоминался великолепный тренировочный зал в Киевском оперном, с огромными зеркалами по стенам, с любовно сделанными станками, с раздевалками и душевыми, и воспоминания эти наполняли ее жалостью к самой себе и к своим подопечным.
На беду, многим ученикам не хватало еще и, общей культуры. А без нее разве можно требовать красноречивой фразировки танца, создания глубокого образа? И вот тут неоценимым помощником оказался Игорь Модестович. Он проводил беседы об искусстве, штудировал с ребятами книгу хорошего тона, приобретенную в Москве в букинистическом магазине, учил красивым манерам. Не имеющий специального музыкального образования, но музыкально одарённый от природы, он стал даже дирижером небольшого любительского оркестра и сумел сделаться незаменимым.
Однажды, когда Игорь Модестович приехал в клуб, к нему бросилась необычайно взволнованная Вера.
— Она пришла!..
