— Корнелий говорит, что с любовью следует быть осторожнее.
— Корнелий — мудрый человек.
— Он не слишком думает о любви. Он стоик.
— Но ты ценишь любовь, потому что любишь?
— Вероятно, — осторожно сказал я.
Марк Либер покосился на меня.
— Могу поспорить, в тебя влюблено много людей.
— Я не знаю.
— И ты никому из них не отдал свое сердце?
Я не ответил.
Заинтригованный, Марк Либер отвернулся от гавани и вгляделся в мое лицо.
— Означает ли это молчание, что твое сердце кому-то принадлежит? Ты сказал, что девушка тебя не привлекла. Тогда, вероятно, это мужчина? Другой мальчик?
— Я этого не говорил.
— Ты все время возражаешь, Ликиск, — с хитрой улыбкой сказал он. — Значит, кто-то все же есть. Не надо этого стесняться или стыдиться. Я его знаю? Один из других мальчиков-рабов? Паллас?
Я покачал головой.
— Друг отца?
— Нет.
— Вижу, ты не мне ничего расскажешь.
— Мне надо в дом, помочь с завтраком.
— Ладно, Ликиск. Храни свои секреты, но позволь дать тебе совет, совет ветерана любовных войн. В любви нет ничего хорошего, если ты держишь ее в себе.
— Я запомню это, господин.
— Если бы я кого-то любил, то наверняка бы признался. А если бы меня любил такой человек, я бы хотел это знать.
— Пожалуйста, трибун, мне пора идти.
— Иди, Ликиск.
Я убежал.
Днем Прокул и Примигений вновь погрузились в детали торговых сделок, а оба солдата отправились прогуляться по городу. Я помогал на кухне готовить пир, назначенный Примигением на вечер. Щедрый человек (и зарабатывавший у Прокула хорошие деньги), Примигений считал наш визит отличным поводом поесть, выпить и повеселиться.
Будучи чувствительным человеком, поклонником искусства и развлечений, для увеселения гостей он пригласил певца. Миловидный юноша с зелеными глазами, каштановыми волосами, гибким телом и мелодичным голосом читал фрагменты из произведений поэтов, рассказывал известные истории прошлого и завершил свое выступление поэмой Вергилия, восхвалявшей Рим.
Когда актер закончил декламацию, Прокул пробормотал:
— Хвала Августу, но что сказать о его преемнике?
Марк Либер с паникой на лице схватил кубок и предложил тост:
— За Рим, завоевавший мир. За Римский Мир!
Когда актер выходил, все пили в поддержку тоста. Проходя мимо меня (я сидел у двери, готовый выполнить любое поручение), он подмигнул. Много позже, свернувшись в постели в комнате, предоставленной мне Примигением, я услышал легкий стук в дверь. Открыв ее, я увидел актера.
— Меня зовут Плиний. Можно войти?
— Уже поздно.
— Уже поздно, а ты один. Ты слишком красив, чтобы ночевать в одиночестве.
Всегда восприимчивый к похвале и лести, я впустил его.
В постели он оказался не менее искусным, чем на сцене.
Утром, когда я проснулся, Плиний все еще спал, а когда я его разбудил, он поклялся, что не покинет комнату, пока мы вновь не займемся любовью. Хотя было рано, слуги вскоре должны были встать, и я не хотел, чтобы кто-то знал, что актер провел со мной ночь. Несколько минут мы медлили, а потом он ушел, поцеловав меня на прощанье.
Марк Либер и Гай Абенадар отправились в холмы на охоту, Прокул и Примигений завершали свои дела, а я готовился к возвращению в Рим. Гордые солдаты вернулись с куропатками и большим уродливым кабаном, которого застрелил Абенадар, попав прямо в глаз. На ужин мы съели нескольких куропаток.
Я ел, сидя рядом с центурионом, наслаждаясь птицей и разговорами, однако он ошибочно принял мое молчание за обиду.
— Ликиск, ты расстроен, что прошлой ночью я к тебе не пришел?
Я постарался разубедить его, но он счел нужным объяснить свое отсутствие.
— Я слишком надрался, — засмеялся он, а под конец праздника сообщил, что они с Марком Либером организовали для меня развлечение, решив, что для него сейчас самое время.
Бордель располагался на узкой извилистой улочке в двух шагах от верфи, и хотя мы оказались в этом убогом месте в поздний час, народу здесь было полно. Моряки всех размеров, цветов и форм толкались на тротуарах, задерживались у дверей, исчезали в проходах, а оттуда выходили другие, невероятно пьяные, и их громкие голоса разносились эхом между тесных стен. Мы прошли по улице пешком и остановились у последнего дома, за которым начинались доки. Нас вел капитан Сабин. Он громко постучал в грубую деревянную дверь, и когда она открылась, на пороге возник смуглый человек с двойным подбородком.
— А, капитан… добро пожаловать. Приятного вечера вашим друзьям, — сказал он, распахивая дверь. Позади толстяка в полумраке комнаты на крепких деревянных стульях сидели девушки с минимальным количеством одежды на обнаженных телах.
Проститутки были и в Риме: кто-то работал в домах, как этот, а кто-то на улице. Ликас называл их «ночными бабочками». В основном они курсировали неподалеку от амфитеатров; некоторые занимались своим ремеслом рядом с кладбищами, сочетая сексуальные таланты со способностями профессиональных плакальщиц. Ликас однажды назвал этих девушек кладбищенскими смотрителями. Уверен, никто из них не обращал на меня внимания, поскольку я был рабом и не имел денег. Хотя как-то раз одна из этих «ночных бабочек» остановила нас с Ликасом на улице и предложила меня обслужить. Ликас отослал ее прочь, шлепнув по заду.
Хозяин дома в Остии наградил меня развратной улыбкой.
— Это и есть тот самый мальчик, которого мы сегодня, скажем так, инициируем?
Капитан Сабин обсудил с ним цену, а затем предложил мне выбирать. Марк Либер и Гай Абенадар посоветовали высокую, грудастую девицу с темными волосами и зелеными глазами. Ее звали Клодия, и хозяин заверил нас, что она здорова.
— Она — мастер посвящать молодых, — похвастал он.
Сделка была заключена, и я последовал за Клодией наверх, в крошечную комнатушку, чье единственное окно выходило на стену соседнего дома. Из мебели в ней стояла одна большая кровать, застеленная белой простыней. Свет лампы смягчал неуютный вид, освещая картину, написанную прямо на стене у кровати. Крайне непристойная, она состояла из восьми частей и демонстрировала мужчину и женщину, занимающихся сексом в различных позах. Будь художник более талантлив, сцены могли бы выглядеть эротичными, а не вульгарными.
Клодия не обращала внимания на обстановку, давно к ней привыкнув, и быстро сняла свою красную накидку. Ловко освободив меня от туники, она принялась ласкать мое тело до тех пор, пока не оказалась довольна результатом. В комнате было холодно, и поначалу меня охватил озноб, однако вскоре я согрелся: Клодия прижималась ко мне большой мягкой грудью, ее выпирающий упругий живот касался моего, а тяжелые бедра плотно обхватывали ту мою часть, которая до сих пор служила только Приапу, а не Венере.
Просунув мне в рот извивающийся язык, она вытянула руку между нашими телами, ухватила меня плотным кольцом пальцев и направила внутрь себя. Я застонал, когда она уселась верхом и принялась
