С наступлением мая, которому покровительствовал Аполлон-законодатель, солнце перешло из Овна в Тельца. Для крестьян наступало время полоть сорняки и стричь овец. В Риме это был месяц ярких дней, теплого солнца и развлечений на римском Форуме. Форум наполнялся ароматами цветов для Флоралий, одного из самых веселых римских праздников.
Каждый день я дарил Прокулу розу из своего сада, а он чтил меня, брав ее с собой в Сенат. Для себя я выбирал фиалки, вплетая их в волосы. Другие цветы я дарил девушкам-кухаркам, Ликасу, Палласу и Друзилле. (Ей я вручил самый большой букет, чтобы цветы не потерялись на ее величественной груди).
Праздник длился десять дней. Большую часть времени я был пьян, как и все в Риме. В последнюю ночь празднества я позволил Палласу лечь со мной в постель. Он умолял меня об этом несколько дней и пленил тем, что подарил огромный букет лилий, купленный на собственные деньги.
На следующее утро я проснулся с ужасной головной болью, однако Паллас был вновь охвачен страстью, и я позволил ему насладиться, помня о его доброте и лилиях. Когда я оделся и отправился на кухню завтракать, Ликас искоса наблюдал за мной. Ему нравилось меня дразнить, и я знал, что он обязательно дождется момента, найдя какие-нибудь новые причины и способы надо мной посмеяться. Скорее всего, поводом окажется мой внезапный интерес к Палласу. Наконец, он проговорил:
— Ликиск, во второй половине дня ты должен помочь Друзилле провести в кладовой учет.
Это являлось отклонением от обычного порядка. Для такой работы у Друзиллы были помощницы, и она не слишком любила, когда в ее владениях оказывался я. Она всегда прогоняла меня, потому что я тянул руки к сладостям.
— Ликас, ты уверен? — спросил я.
Он серьезно ответил:
— Ей понадобится твоя помощь — нам надо хорошенько подготовиться к торжеству.
Я знал, что до праздника Минервы никаких важных торжеств не намечается, а он наступит только в сентябре.
— У нас что, будет какой-то праздник?
— Если мы его не устроим, разразится скандал.
— По какому случаю?
Его черное лицо расплылось в улыбке, и он сказал:
— Трибун возвращается. Он будет здесь примерно через неделю.
С радостными воплями я помчался к Друзилле. Ликас, как всегда, был прав. Ей понадобится помощь, если мы хотим устроить Марку Либеру надлежащий прием.
В день приезда трибуна я поднялся ни свет ни заря, принял ванну и оделся в свои лучшие, наиболее соблазнительные одежды. Завтракать я не мог.
Ликас заметил:
— Ты так не трудился над собой даже когда узнал, что будешь спать с Цезарем.
Я не обратил внимания на насмешку.
Друзилла тоже была в шутливом настроении.
— Ты ли это, Ликиск? Не может быть. В этот час его голова обычно прячется под подушкой, а одеяло натянуто до ушей.
— У меня дело, — высокомерно сказал я. Ликас согласился:
— Это утро ты должен провести со своим учителем.
— Я знаю, что от меня требуется, — раздраженно ответил я.
— Тогда займись делом!
Для мальчика, который так сильно чего-то ждет, есть ли большее мучение, чем проводить часы ожидания в школе?
Мой учитель Корнелий, философ-стоик, самый строгий и требовательный учитель, каких только можно сыскать в Риме, не тратил времени на то, чтобы выразить недовольство невниманием его ученика к утренним урокам. Высокий, стройный, важный человек с копной седых волос, быстрый на удары розгой, Корнелий знал, что я недавно побывал в постели Цезаря, но впечатлить его было не так-то просто. Его речь сыпала (чаще, чем обычно) ученым презрением к суетным отвлечениям, таким, как сексуальная любовь. Когда я приходил на урок с затуманенным взглядом после ночи невоздержанности, он сердито смотрел на меня и говорил: «Праздность, питье и сексуальная распущенность приведут Рим к падению. Мне нет дела до того, какие прекрасные воспоминания у тебя о прошлом вечере, Ликиск — мы здесь, чтобы учиться».
Когда я пришел к нему в счастливый день возвращения Марка Либера, он, несмотря на всю свою чувствительность, уже приготовил подходящее замечание, хотя оно вполне могло ранить мои чувства. В качестве предупреждения он заявил:
— Мы не будем тратить время на мечты о наших героях, Ликиск.
Уязвленный, я ответил:
— Уверяю вас, господин — я пришел, чтобы учиться, и отнесусь к вашим урокам с полным вниманием.
Он раздраженно сказал:
— Это будет приятной переменой.
— Уверяю вас, господин, я говорю совершенно искренне, — ответил я на несовершенном греческом, желая впечатлить Корнелия своим усердием.
Исправив допущенную мной грамматическую ошибку, он предупредил:
— Я очень надеюсь, что сегодня ты будешь хорошим учеником. Розги у меня наготове.
Уже не раз испытав на себе воздействие этой связки березовых прутьев и зная, что Корнелий без колебаний опустит ее даже на тело, которое недавно ласкал Цезарь, я приступил к урокам (что оказалось крайне непростой задачей, поскольку мой ум был поглощен приездом Марка Либера). Однако я был мальчиком, всегда готовым схитрить, и довольно искусно провел с Корнелием обычный ученический прием.
— Можно мы отложим греческий и проведем утро за философией? — уважительно спросил я.
Корнелий с подозрением ответил:
— Ликиск, ты ведь никогда не интересовался философией. Я удивлен.
Использовав одно из его любимых изречений в качестве возражения, я ответил:
— Никогда не удивляйтесь!
Корнелий потеплел и, положив худую руку мне на плечи, повел прочь из перистильного двора с окружающей его колоннадой, где мы обычно занимались. Мы отправились в яркий, цветущий сад. Стоял прекрасный солнечный день, веял теплый ветерок, в кронах дубов пели птицы. Лучи солнца касались далеких статуй Приапа, Януса и Марса.
— Итак, что же мы будем обсуждать? — наставительным тоном спросил Корнелий.
— Может быть, любовь? — сказал я.
— Любовь? — переспросил он, как мне казалось, попавшись на мою удочку.
Если в этот замечательный день я не мог говорить о Марке Либере, то почему бы не обсудить переполняющие меня эмоции?
— Может ли мудрец влюбиться? — поинтересовался я.
Он прямо спросил:
— Это философский вопрос, или у тебя что-то на уме?
Покраснев, я с запинкой ответил:
— Н-нет, это философский вопрос. Конечно, философский.
— Мы с тобой далеки от того, чтобы называться мудрецами.
— Я задал вопрос и ожидаю ответа.
— Могу сказать лишь одно: любовь ранит, когда она достается тяжело, не меньше, чем если достается легко.
— Почему любовь должна ранить?
— Человеческие сердца очень хрупкие, Ликиск.
— Вы когда-нибудь любили?
— Да.
