Он сказал, что мы никогда не сможем объяснить назначение сотворенного.
— Быть может, Бог много веков создавал этих глупых крикливых сверчков, чтобы один из них, всего один, спас испанский флот, погибающий среди рифов из-за ошибки сонного лоцмана, еще более тупого, чем сверчок…
Правда состоит в том — и это самое удивительное, — что тогда очередного кораблекрушения удалось избежать. Я бы это обозначил как странное неудавшееся бразильское кораблекрушение.
С попутным ветром, подгоняемые теплыми пассатами, мы достигли берега острова Санта-Каталина, где советуют запастись пресной водой, так как она там в изобилии, и набрать великолепных ананасов, кокосов и сладких фруктов, растущих в этих красивейших местах. Эти земли (этот большой остров, расположенный вдоль нескончаемого материка) мне пожалованы по распоряжению короля в договоре, который мы подписали в Мадриде. Больше мне для счастья ничего не надо было. Я облокотился на планшир судна и увидел золотистый берег с белейшим песком, куда волны тихо набегали одна за другой, оставляя венчики пены. То было самое прекрасное владение, какое можно себе представить. Мои люди — наши грубые и героические испанские моряки — робко сползали по якорным канатам в море с теплой, прозрачной, чистейшей водой. Некоторые окунались прямо в байковых штанах и провонявших сорочках.
Им было стыдно обнажаться, как преступникам, прячущим свое оружие. Я не устоял перед искушением приказать, вопреки недовольству боцмана, чтобы они купались голыми, как божьи рыбы, скользившие в этих благословенных водах.
Мы были уже под созвездием Южного Креста, примерно в шестистах милях от Рио-де-ла-Платы, реки, где индейцы съели неосторожного Солиса[96]. Я глядел с юта верхней палубы, как в сияющем свете, от которого румянился белый песок на берегу, мои моряки плещутся, плавают, перекликаются вокруг судна. Тела, никогда не знавшие солнца, походили на туловища нечистых, белесых земноводных тварей. В этих прозрачных соленых водах, казалось мне, они очищаются, избавляются от тяжкобольной Испании, от ее культуры.
Я вспомнил Дулхана, когда он предложил «вернуть меня к естественности Вселенной». Видя этих людей — некоторые из них были с не по летам большими животами, другие с золотухой от нездоровой жизни на борту, — я испытал внезапную жалость. Они радовались, будто школьники на переменке, будто освобожденные каторжники.
Как никогда остро я в тот момент почувствовал нелепость удела людей, зовущихся «цивилизованными христианами», которые живут, не зная собственного тела и самой природы.
Моряки кричали, смеялись, шутливо переругивались. Они казались чужаками в этом светлом, спокойном храме Творения.
Я увидел, что один из них поймал рыбу удивительной расцветки с пышным, как султан, хвостом. Он показал ее — все смеялись. Потом ее не бросили обратно в воду. Ее швырнули на берег, чтобы она умерла. Почему? Откуда этот импульс, который всем им кажется естественным? Рыба вздрагивала, она была едва различима. Я видел только песок, взлетавший от ударов хвоста агонизирующей твари.
Что за неистребимое проклятие движет людьми этой высокомерной конкистадорской «цивилизации»?
Я вернулся в каюту с тяжелым сердцем.
Вскоре они потребуют, чтобы их величали сеньорами, пожелают иметь слуг и рабов. Пожелают в качестве гнусной платы присвоить Америку. Они никогда не усомнятся в своем превосходстве.
…
В СВОИХ ЗАМЕТКАХ Я ПИШУ БОЛЬШЕ О ПОТАЕННОМ, ИНТИМНОМ. В связи с этим должен сказать, что испытал чувство глубокого смущения, заметив, что мой кинжал лежит между листами бумаги, предназначенными для воспоминаний. Я отложил его в сторону, чтобы толстый стальной клинок, слегка смазанный маслом против ржавчины, не запачкал непорочные страницы, куда я заношу свои воспоминания.
Клинок этот — из темной стали бискайских сталеплавильных мастерских. Вдоль него посередине глубокая канавка, чтобы в тело жертвы входил воздух, и если не угодишь точно в жизненный центр, входящий воздух попадает в сердце и вызывает смертельный спазм.
Разглядывая кинжал, чувствую, что оружие не ведает сомнений, оно зовет меня как сигнал тревоги. Оно более решительно, чем я.
Обнаженное оружие, предназначенное только для убийства, мне кажется, не имеет иной цели, кроме нравственной.
Я написал это со странным спокойствием. Есть час кинжала и час пера, они аккуратно разделены.
Лишь начнет темнеть, я иду на улицу, всегда в другом плаще или костюме, в какой-нибудь старой шляпе, и принимаюсь за слежку — за несколько дней я выяснил маршрут и привычки Мохамеда. Вернее, за несколько ночей — когда светло, я не могу следить за ним, думаю, тогда он и встречается с Лусиндой. Возможно, он еще не затянул ее в свою сутенерскую ночную жизнь.
Но я вмешаюсь до того.
Я должен разобраться, не превратила ли меня страсть в ослепленного преступника. Вчера пошел в собор и стал на колени в самом темном углу нефа, где во времена моего детства были скамеечки для молитв нашей семьи.
Мне показалось, что я слышу чистейший голос моей души. Мое намерение вполне справедливо — я освобожу Лусинду от жестокого унижения и избавлю от ослепления страстью.
Исподтишка я достал кинжал и окунул его в чашу со святой водой.
Я знал, что Лусинда, словно пробудившись от чар, благословит меня со временем, как строгого отца.
Я избежал следующего (неизбежного) кораблекрушения, решив идти от залива Санта-Каталина в Асунсьон по суше. Многие сочли это безумием, но для меня это было главным испытанием — оно должно было показать преимущество моего метода обращения со свирепыми тупи-гуарани, которые господствуют на равнинах и в недоступной сельве.
Я сумел преодолеть опасные рифы добрых советов, полученных от боцманов и капитанов. Мы нашли несколько человек, сумевших выжить, одолев голод и одиночество в Буэнос-Айресе, и двух священников, обосновавшихся на этом чудесном берегу, обзаведясь набожными индеаночками. Они указали нам морские пути и возможную дорогу по суше, чтобы добраться до города Асунсьона, стоящего недалеко от слияния великих рек.
Я приказал Эстопиньяну Кабеса де Вака вести флот по Ла-Плате, этому пресному морю, чтобы помочь Буэнос-Айресу, а оттуда подняться по реке Паране, чтобы нам воссоединиться в Асунсьоне.
Основную часть отряда я взялся провести по суше.
Я знал, что предыдущий правитель этих областей Айолас был убит индейцами. Знал, и мне подтвердили то, о чем было известно в Севилье и при толедском дворе — в тех местах царят разложение и анархия. Их называли Раем Магомета. Два священника были показательным примером того, какова ситуация в «Раю».
Я распорядился нести штандарт с головой коровы (а не с королевским гербом) и, к удивлению моих капитанов и отряда, приказал беречь порох и идти с незаряженными мушкетами. С индейцами, которых мы встретим, говорить буду один я. И мы отправились — триста человек и двадцать шесть лошадей, нам предстояло пройти более пятисот лиг в неизвестном нам мире.
Мы дошли до первых селений мирных индейцев, еще неведомых Европе. Индейцы толпились вокруг лошадей. Они пугались, когда всадник спешивался, ожидая, что животное вот-вот умрет, распавшись на две части, — они предполагали, что перед ними нечто вроде кентавров!
