певших. Вдруг вспомнилась Сима, ее коровья походка, все ее глупости и привычки, и это чуть успокоило, и выровнялось дыхание. Подруга часто ходила в бассейн, чтоб развиться, но это не удавалось. В голове завертелась скороговорка: «Си-ма, Си-ма, Серафима», но последнее слово все время запиналось и отставало, и в этот миг Сима оказывалась где-то совсем близко во всей своей круглой медлительности и простоте. И снова вертелась скороговорка, и снова запиналась в самом конце, замирала, не выдержав Катиных воспоминаний. Зато стихло сердце. Подняла высоко коленки, на них положила лицо и совсем успокоилась. Опять сбоку открылось море, перестали, наконец, петь впереди, и все замолчали. Море стояло в дымке, спокойное, как синее поле. В него опустилась скала, на верхушке ее росло дерево, похожее на человека. Казалось, что дерево живое, но это укачивала дорога. Троллейбус начал тормозить, скоро совсем остановился, и водитель по радио объявил, что рядом солдатская могила. Все вышли на дорогу. Водитель, застенчивый белобрысый парень, сказал, что в этой могиле лежит его отец и он каждый раз останавливается здесь, чтоб отдать ему память. Катя смотрела на серый гранитный столб, по которому бежали желтые строчки фамилий, и думала о своем отце. Буквы были золотые, под ними сияла такая же звездочка.
Когда была Катя маленькой, Стеша говорила, что отец в армии и скоро вернется. Но отец не вернулся, а потом Катя узнала, что она та самая безотцовщина, дите приблудное, — и стала стыдиться людей. Но все были равнодушны к ее горю, и Катя про него тоже забыла. Но матери все равно простить не могла. И сейчас снова представляла отца — какой он был, какие глаза у него, уши? А может, и теперь он ходит где-то живой и веселый, и любят его все еще лучшие женщины, ловят каждое слово.
Возле могилы стояли долго. Многие уже от скуки курили и зевали в ладонь. И Кате стало жаль парня- водителя и его любовь к отцу. Вокруг зыбко краснели маки, она кинулась их рвать, чтоб положить на могилу. Но Катю позвали назад, громче всех кричал Миша:
— Ехать, ехать надо!
Катя с досады выронила почти все цветы, но Миша опять крикнул:
— Быстрей, Катенька! — и вышло у него так доверительно, так интимно, точно они были давно дорогие, родные люди. Сам он стоял у подножия гранита, лениво развалив плечи и с сигаретой, и этот тон его, поза, прищур глаз и круглые плечи так больно ударили Катю, что она снова услышала сердце, стало сухо под языком. Рядом с Мишей застыл водитель.
Поехал теперь быстрей, без остановок. Навстречу мчались машины и велосипедисты, возбужденные близким морем. Их ровные ряды и нарядные майки, гул колес от асфальта и упругость сидений — все это успокоило Катю, укачало. Сзади пытался заговорить Миша, она притворилась дремлющей. Скоро и вправду задремала, в голове стало тихо, бездумно. Неожиданно в троллейбусе зашумели, задвигались, как всегда перед концом дорога. Она открыла глаза: за окном было много людей, а рядом большая площадь и городские здания. Водитель пожелал счастливого отдыха и открыл дверцы. Все пошли к выходу, за спиной Кати надрывался Миша:
— Где встретимся? Нам не надо теряться. Я дикарем, а вы?
— Где-нибудь встретимся, — ответила рассеянно Катя и тут же увидела белый автобус, на борту которого «Санаторий «Заря». Такое же название в путевке, и она крикнула:
— Смотрите — за мной!..
Все засмеялись, только Миша вздрогнул и перестал моргать. Из автобуса уже заметил ее шофер- мальчишка:
— Сюда, сюда, молодая, интересная! — и Катя бросилась к нему, как к брату.
Больше в автобус никто не вошел. Зато Миша опять торчал у окна и вызывал Катю. Она отвернулась.
— Молодая, интересная не спешит? — улыбнулся мальчишка и включил мотор.
— Спешу я... — засмеялась Катя как-то кокетливо И рассеянно и откинулась на сиденье. Потом выглянула — Миша махал им рукой, наступив ботинком на чемоданы. Вокруг него не осталось ни одного человека. Издали Миша походил на женщину в брюках. И это сравнение опять понравилось Кате.
5
Автобус поехал по узкой горной дороге. По краям ее росли кипарисы и зеленый лиственный лес. Под деревьями чудилась сырость, поднимались испарения и заходили в автобус. Так дома пахло от корзины с грибами.
— У вас грибов много?
Мальчишка засмеялся, не понял:
— У нас кормят здорово! Промышлять не захочешь.
— Да ну тебя! — И Катя поморщилась.
Скоро лес кончился, они с размаху влетели в высокие ворота с колоннами и остановились. Мальчишка помог ей вынести чемодан, не переставая, шутил, но Катя не обижалась. Одно забавляло, что пахло от него сильно духами и волосы были очень длинные. Автобус уехал, и Катя осталась одна. Поддавшись какому-то чутью, поднялась на каменное крыльцо и вошла в тихое здание, где шаги ее заглушили ковры. Ее увидела женщина в белом халате, молча показала на широкую дверь. Там находилась регистратура, там Катя увидела другую женщину в белом. Она сидела за зеленым столом, лицо ее казалось давно знакомым и добрым. Но подвел голос, сухой, резкий, как у мужчины. Когда она говорила, то вытягивала вперед губы и глаза щурила, потому Кате казалось, что с ней говорят, как с ребенком. Врач смерила ей температуру, давление крови, заполнила все анкеты, но, видно, ей понравилась Катя и теперь захотелось ее задержать. Стала спрашивать про мать, про отца, где работают, хорошо ли живут. При упоминании отца Катя вздрогнула и смешалась на полуслове. Врач, не догадываясь, опять спросила об отце, и Катя резко вскинула голову.
— У меня нет отца. Даже не было...
И опять ничего не поняв, врач засмеялась над ней, как над маленькой.
— Значит, журавушка принес на крыльях, да-а? — но вдруг спохватилась, достала из стола папиросы и резко чиркнула зажигалкой. Щеки у ней напряглись, стали усталыми, посерели. — Вот что, Катенька, прости за назойливость, но я врач, я должна о тебе много знать. А болезнь твою уберем. Попробуем... Возраст поможет. Тебе есть восемнадцать?
— Семнадцать.
— Бог ты мой, уже сердце...
Но Катя теперь совсем успокоилась и пришла в себя.
— Я ведь не виновата.
— Что ты, девочка. Никто не виноват... — И опять сильно пыхнула папиросой и тронула ладонью то место, где когда-то у нее была прическа. — Ну, пойдем, девочка. Начнем выздоравливать. — И врач, не доверяя дежурной, провела ее на второй этаж, открыла комнату. Там — две койки.
— Пока поживешь одна. Через три дня подселим. — Улыбнулась долгой улыбкой и ушла.
Катя открыла окна. Вдали было море. Оно стояло пустое — ни пароходов, ни лодок. Над ним опять плыла дымка, а выше нее летела большая птица. Она подлетела ближе и обернулась вертолетом, который громко затрещал и пронесся над крышей санатория. После него тишина стала совсем огромной, как будто в лесу.
Катя присела на кровать. Простыни лежали тугие и белоснежные, захотелось попробовать их на теле. Быстро разделась — и утонула в кровати, стало так радостно и забавно, что засмеялась. Подушка была домашней — из пуха, и Катя вспомнила, как мать учила ее прятать деньги в подушку: «Подальше положишь — поближе возьмешь». Как только вспомнила, так опять засмеялась. «На юге люди сытые, это мы выроблены, так че им не воровать...»
Всю жизнь Стеша боялась воров. В молодости на вокзале у нее украли мешок с картошкой. С тех пор ничего не случалось, но она любила вспоминать тот мешок, рассказывать о воровстве с радостным ужасом в глазах и давать советы: «И ново платье не прогусарь, и шалюшку. Нелегко нажито. Тоже можно под взголову. А утром утюжком чиркнешь — и готово, пошел».
