Санаторий похож на сказку. В сосновом бору — белые здания, даже не белые, а матово-синие среди темной сосны. За деревьями — озеро. Оно широкое, неохватное, прямо морской простор. Говорят, что на озере даже бывают шторма, выйдешь на лодочке — не спастись. Но сейчас — тихо, спокойно. Белые чаечки роются в теплом песке. Потом перелетают и опять роются, и что-то кричат. Но кричат не так, как морские. У тех голоса громкие и надрывные, после них тревога в душе, а эти чайки все время попискивают и очень похожи на голубей. Особенно в воздухе, когда скользят над водой.
Нина Павловна спускается по большой лестнице. Улыбается, видно, узнала меня. А может, ей уже позвонили из Прорыва, предупредили. Заходим к ней в комнату. Из окна — вид на озеро. И мы снова разглядываем этих чаек. Потом она спрашивает серьезно:
— А на зиму — куда они? На юг улетят?
— Не знаю, куда они, — и я сам удивился, почему ничего не знаю про чаек.
— Значит, побывали у наших. Второй раз приезжаете, видно, понравилось, — она улыбается, опять задумчиво смотрит на озеро. На воде лежит длинный золотой луч, и вода кажется розовой, только у самого берега темнеет слегка.
— Ох, тяжело! Скоро уборка, а я заболела...
Голос у нее с хрипотцой, словно бы простудилась. Я слушал, слушал его, и вдруг вспомнилось, вдруг в глазах поднялась Анисья Михайловна Демешкина. Такой же медленный голосок, с шершавинкой: «Ох тяжело, тяжело прежде было. Ладно, если ходит машина. А если ремонт? Найди запчасти. А где найти?.. Это сейчас в каждом колхозе по инженеру. Крепко вперед шагнули. И все шагаем, шагаем», — одинаковый у них голос и работа одинаковая. Только одна уже заслужила высокое звание Героя, уже приз ее имени участвует в соревновании. А другая еще идет в первой шеренге и все еще у нее впереди — и новые награды за труд и рекорды на поле.
Даже внешне они как сестры — старшая сестра, младшая. В глазах та же усмешка, лукавинка — чего, мол, нашли удивительного. Подумаешь, женщина на комбайне, на тракторе. Нынче и в космос пустили женщину, а на земле-то уж везде наша сестра...
Даже в судьбе много общего, в самой линии жизни... Я слушаю Нину Павловну и благодарю мысленно. За сердечность, за откровенность. Вся жизнь ее теперь перед глазами — смотри, изучай.
— Завидую нынешним — школы да институты. А я ликбез закончила, а с двенадцати лет в колхозе. Поваром была, на всю бригаду готовила, варила, пекла, стряпала, за день до шести столов выходило. Уставала? А как же. Только была я сильно добрая. Кто куда пошлет — бегу, прямо убьюся... Потом трактор пришел в бригаду. Первенький. Да как фыркнул да загремел — мы в разны стороны. А я полюбила сильно машину. Трактористам, конечно, повкуснее подкладываю. А сама смотрю — таки они люди или не таки. Вижу — хорошие. У меня уже было задумано. И знаете, легче жить, когда что-то задумано. Человеку нужна цель. Иногда говорим, говорим мы, а цели не ставим, а я вот все возле тракторов отиралася. Как солярочкой опахнет на меня — так хорошо, будто ландыш голубой распустился. Такое интересное получалось, что и во сне на тракторе ездила. Кто на самолетах во сне, а я на тракторе да по полям, по черным-то, по весенним — езжу да езжу всю ночь, а утром встану, пошатываюсь — натрясло на кочках-то...
Озеро стало темнеть. Чаечки улетели. Осталась на воде лодка. Кто-то выплыл посмотреть на закат. Она стояла посреди озера — ни туда, ни сюда.
— Бывало, что и моя лодочка останавливалась, но я брала себя в руки. — Она, видно, о том же подумала, что и я. Но вот лодка покачнулась, пошла быстрым ходом по озеру. Не идет, а летит. И Нина Павловна точно обрадовалась, засмеялась над чем-то.
— Худо же смирным. Отправили меня в большое село Шмаково на курсы комбайнеров. Дело — перед самой войной. А я в группе самая младшая, тихоня, конечно. Все боялась чего-то. К доске вызовут, знаю, да молчу. Нигде не бывала дак... Жили на квартирах, конечно, каки тогда общежития, питанье все от себя. Что из дому принесешь, то и поешь. Не принесешь — сиди да поглядывай. А колхоз назывался имени Демьяна Бедного. Хорошее название, а люди — того получше. Конечно, мужиков потом на фронт увезли, но бабы тоже хорошие люди. А я уж курсы закончила, как раз к посевной. Заборонили, заделали, потом пожили — и война...
Замолчала. В глазах — усталость, в лице — утомление. От этой усталости, утомления особенно добрым, располагающим стало лицо. И в этой доброте — что-то знакомое, давнее и крестьянское. Пришла она — от работы на пашне, от забот о земле.
— В войну на ремках работала. Новой техники не давали. Прицепщиком у меня — тоже девчонка. А на комбайн пошли — за штурвального сестра Шура была. Пашни от Прорыва далеко. Там и жили и спали. Иногда в баню надо, пойдешь пешочком. Время ночное, небо светлое, месячно. Идем с Шурой, досыта наговоримся, потом замолчим, потом опять что-то думам, решам. А сверху — звездочки, звездочки. И как-то холодно, нехорошо сделатся. Не люблю с тех пор эти светлые ночи. Думаю, поди, трудно кому-то, а я живу весело, хорошо. И все дети ко мне, и я — к детям. Работа тоже хорошая. Хорошая, правда? — Она смеется, глаза молодые теперь, и лицо тоже ожило, осветилось. Она встала и шторой закрыла окно, но последний луч все равно проходит сквозь штору, и в комнате от этого уютно, светло. Так проходит полчаса, час, потом в комнате на глазах темнеет. Это заходит солнце, надвигается вечер. И сразу же пропадает озеро, теперь поднялся туман. В санатории — музыка, в аллеях поют и смеются, где-то рядом стучит волейбольный мяч — и все эти звуки сливаются в один праздничный звук, только сосны молчаливы и строги, казалось, уснули навечно.
— Человек много может. И наград не надо. Конечно, приятно, когда награждают. Хорошо, голова кружится, ей того и надо — голове-то. Перву награду я в тринадцать лет получила. Я уж рассказывала, когда поваренком была. Ну ладно. Приехал на стан председатель Поляков Володя. Тоже молоденький, а начальство. Привязал лошадку за пряслице, подошел к нам, руку поднял: «Дорогие товарищи! Хочу нашу Нинку наградить от правления. Больно вкусно готовит. Согласны?» Загудели — как не согласны. И подал мне три кулька пряников да конфет. Нету теперь Володи. Убили на фронте. И мы в войну тоже старались. Теперь вот болят мои косточки, ни одной живой нету. И сюда, в санаторий, болезнь загнала. Да отдыхаю мало — все гости да гости, ученики да подруги...
— Наставничать приходилось?
— А всю жизнь, всю... В войну — сама девчонка, а таких же обучала девчонок. И бригадиром была, кем только не была...
— Каким должен быть наставник?
— Примером должен. И на работе, и чтобы в семье... Вон в школе учитель бьется с учеником, убивается, тот из рук вон. Ни с места дело. А почему? Да потому, наверно, что они с учеником-то соседи. Ученик каждый день слышит, видит, как учитель к своей матери худо относится. А мать-то — старуха, больная... Вот и смотрит ученик и ненавидит учителя.
— А у вас кто наставник? Был такой?
— Анисья Михайловна Демешкина. Хоть и живем далеко, а все время советуюсь. Как трудно придется да тяжело — так к ней в мыслях: «Ну, выручай, Михайловна, подсказывай, как поступить». Так и живу. Далеко моя учительница, а сердце ее со мной. Недавно я приз Демешкиной получила...
Она смотрит в окно, отвлекла музыка. Играют грустный старинный вальс. В аллеях танцуют. Танцы, музыка, светлые аллеи под окнами — где я, где же... Хорошо, как во сне. А музыка все громче, взволнованней, и нет уже сил из нее вырваться, да и зачем.
— А самый главный наставник — хлеб наш, хлебушко. Во всем господин-директор. И мы не обижам его. Сейчас у меня комбайн СК-4. Обещают «Ниву» да полностью новеньку. Хочу «Ниву» еще износить. Я женщин всей области опять пригласила — идите, работайте на тракторе. Это самое женское дело — трактор наш да комбайн. И дети не помешают. С дитями-то веселее работать. Возьми меня — кем была до детей?.. Никем просто. Да и думаю, что любовь моя, какая надо, не состоялася. А какой не надо — той и сама не хотела. Хоть и дети тянули. Даже издали — не могу, так бы сразу в беремя. Потом решила — хватит рвать себя — возьму из детдома. Думаю, привезу мальчика — вот будет сынок на печальную старость. Ну и девочку — того лучше. Они ласковей. Ну а тут привалило мне мальчиков, девочек...
