телеграмма, в которой говорилось, что необходимость в конференции отпала – чехословацкое правительство отказалось от своей первоначальной позиции.
Такое же следование за Советским Союзом, хотя и по другим, чем у Советского Союза, причинам, проявилось и при создании Коминформа. Идея о том, что необходимо создать какой-то орган, который мог бы содействовать координации и обмену взглядами между коммунистическими партиями, обсуждалась еще в 1946 году; Сталин, Тито и Димитров говорили об этом весной того же года. Однако реализация идеи была отложена по многим причинам, главным образом, конечно, из-за того, что все зависело от суждения советских руководителей о том, когда для этого созреет время. Оно созрело осенью 1947 года, по всей вероятности, в связи с отклонением Советским Союзом плана Маршалла и укреплением советского доминирования над Восточной Европой.
На учредительной встрече – в Западной Польше, то есть на бывшей германской территории, – единственными делегациями, которые выступили в поддержку Коминформа, были югославская и советская. Гомулка был против, осторожно, но безоговорочно придерживаясь «польского пути к социализму».
В связи с этим могу привести любопытную подробность о том, что именно Сталин придумал название органа Коминформа «За прочный мир – за народную демократию», держа в голове идею о том, что западной прессе придется повторять этот лозунг каждый раз, когда будет необходимо что-то из него цитировать. Но сталинское ожидание осталось тщетным из-за длины и явного пропагандистского характера названия, и газету, как назло, чаще всего называли просто «органом Коминформа». Сталин также наконец решил, где будет находиться Коминформ. Делегаты сошлись на Праге. Чешский представитель Сланский в тот же вечер помчался на автомашине в Прагу, чтобы проконсультироваться по этому поводу с Готвальдом. Но в ту ночь Жданов и Маленков разговаривали со Сталиным (потому что даже в отдаленном пансионате они всегда поддерживали телефонную связь с Москвой), и, хотя Готвальд неохотно на это согласился, Сталин приказал, чтобы местом нахождения Коминформа был Белград.
Такое двурушничество наблюдалось в глубинах югославо-советских отношений: на поверхности – полное политическое и особенно идеологическое согласие, а в действительности – расходящиеся в разные стороны практика и суждения.
Когда довольно большая делегация высших югославских руководителей – Тито, Ранкович, Кидрич, Нешкович – находилась в Москве весной 1946 года, отношения между двумя группами руководителей казались более чем сердечными. Сталин обнимал Тито, говорил о его роли в европейском масштабе и грубо унижал болгар и Димитрова. Но вскоре после этого возникли напряженность и разногласия по поводу акционерных компаний.
Скрытые трения происходили постоянно. Невидимые для некоммунистического мира, они вспыхивали на закрытых заседаниях партийных комитетов по поводу вербовки для советской разведывательной службы, которая совершенно не считалась с тем, что касалось государственного и партийного аппаратов. Они вспыхивали также в сфере идеологии, в особенности из-за советского пренебрежения к югославской революции. Советские представители с явным неудовольствием проглатывали то, что югославы ставили Тито рядом со Сталиным, их особенно раздражали независимые связи Югославии с восточноевропейскими странами и рост ее престижа среди них.
Вскоре трения перешли и в экономические отношения, особенно после того, как югославам стало ясно, что, помимо обычных коммерческих связей, они не могут рассчитывать на советскую помощь в выполнении своего пятилетнего плана. Заметив сопротивление, Сталин подчеркнул, что использование акционерных компаний не годится для дружественных и союзнических стран, и пообещал предоставить всю возможную помощь, но в то же время его торговцы пользовались экономическим преимуществом, которое они получили в результате обострения отношений Югославии с Западом и в результате иллюзорного югославского взгляда на СССР как на бескорыстное и негегемонистическое государство.
Если не считать Албании, Югославия была единственной восточноевропейской страной, которая освободилась от нацистского вторжения и в то же время осуществила внутреннюю революцию без решающей помощи со стороны Красной армии. Она пошла дальше всех в проведении социальных преобразований и в то же время была расположена так, что со временем стала самым выпуклым и уязвимым местом в советском блоке. В Греции шла гражданская война. В Организации Объединенных Наций Югославию обвиняли в том, что она оказывает ей материальную помощь и занимается подстрекательством; в то же время отношения Югославии с Западом, и в особенности с Соединенными Штатами, были натянуты до предела.
Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что Советское правительство не только с удовлетворением смотрело на обострение отношений Югославии с Западом, но даже и провоцировало его, стараясь, конечно, не выходить за пределы своих собственных интересов и возможностей. Молотов чуть ли не обнимал в Париже Кар деля после того, как в Югославии были сбиты два американских самолета, хотя и предостерег его от того, чтобы сбивать третий. Советское правительство не предпринимало никаких прямых действий в отношении восстания в Греции, практически оставив Югославию держать ответ в Организации Объединенных Наций, и не приняло никаких решительных мер, чтобы добиться прекращения военных действий – до тех пор, пока Сталин не счел, что это отвечает его интересам.
Поэтому выбор Белграда в качестве места пребывания Коминформа на поверхностный взгляд был признанием югославской революции. За ним стояло тайное советское намерение усыпить бдительность югославских руководителей революционным самоудовлетворением и подчинить Югославию некоей воображаемой международной коммунистической солидарности – а фактически гегемонии Советского государства или, скорее, ненасытным требованиям советской политической бюрократии.
Настало время сказать кое-что о позиции Сталина в отношении революций, и в том числе югославской революции. Поскольку в решающие моменты Москва всегда воздерживалась от поддержки китайской, испанской и во многих отношениях даже югославской революции, не без оснований превалировала точка зрения о том, что Сталин был в целом против революций. Это, однако, не совсем верно. Он был против только условно, то есть до такой степени, до которой революция выходила за пределы интересов Советского государства. Он инстинктивно чувствовал, что создание революционных центров за пределами Москвы может поставить под угрозу ее верховенство в мировом коммунизме, и в конце концов именно это и произошло. Вот почему он помогал революциям только до определенной точки – до тех пор, пока мог их контролировать, – но он всегда был готов в тяжелую минуту покинуть их, как только они ускользали из его хватки. Я считаю, что и сегодня в этом отношении в политике Советского правительства не произошло каких-либо существенных перемен.
Будучи человеком, который в собственной стране все подчинил своим взглядам и личности, Сталин не мог по-другому вести себя и за ее пределами. Отождествив внутренний прогресс и свободу с интересами и привилегиями политической партии, в международных делах он не мог действовать по-другому, кроме как быть гегемонистом. Как и всегда, судят не по словам, а по делам. Он сам стал рабом деспотизма, бюрократии, узости и низкопоклонства, которые он навязал своей стране.
Поистине никто не может отобрать у другого свободу, не потеряв свою собственную.
2
Причиной моей поездки в Москву были расхождения в политике Югославии и СССР в отношении Албании. В конце декабря 1947 года из Москвы поступило послание, в котором Сталин требовал, чтобы кто- нибудь из югославского Центрального комитета – обо мне он говорил только по имени – приехал для согласования политики двух правительств в отношении Албании.
Разногласия давали о себе знать по-разному, и особенно проявились после самоубийства Наку Спиру, члена албанского Центрального комитета.
Связи между Югославией и Албанией развивались во всех областях. Югославия направляла в Албанию все больше всевозможных специалистов. В Албанию отправлялось продовольствие, хотя Югославия сама испытывала его недостаток. Началось создание акционерных компаний. Оба правительства пришли к принципиальному согласию о том, что Албании следует объединиться с Югославией, что решило бы проблему албанского меньшинства в Югославии.
Условия, которые югославское правительство предлагало албанскому, были намного более благоприятными и справедливыми для албанцев, чем, для сравнения, те, которые Советское правительство предлагало Югославии. Очевидно, однако, что проблема заключалась не в степени справедливости, а в самой природе этих отношений. Часть албанского руководства втайне была глубоко против югославского
