второй и третий эшелоны литераторов, не попадающих в Союз, с трудом и пренебрежением допускавшихся в Дома творчества и т.д., не имевших возможности стать 'инженерами душ', а в лучшем случае они могли добраться до сантехника этих душ. Сколько на моей памяти было криков, споров о незаслуженном принижении этого клана, о пересмотре приема авторов в Союз писателей. Все это кончилось тем, что при Всесоюзном управлении охраны авторских прав была создана секция эстрадных авторов с сомнительным уставом и все тем же второсортным статусом. Они не печатались в толстых журналах и не издавались в серьезных издательствах, они были неименитыми - они были авторы. А отсюда уже рукой подать до расхожего нынче сочетания 'автор и исполнитель'. Вот они и бросились исполнять - круг замкнулся, но нам, артистам, которым нужны слова, от этого не легче.
Поэтому, Боря, девяносто процентов того пародийного материала, который мы позволяем себе показывать зрителю на ТВ или концертах, - это актерская импровизация и авторская самодеятельность. Так как я работаю на эстраде довольно редко и льщу себя надеждой, что считаюсь все-таки театральным актером, то и репертуар держится довольно долго, ибо когда он становится старым, то тут же возникает спасительная рубрика 'Перелистывая страницы' и материал из старого превращается в вечный. Работать на эстраде одному, да еще со старыми монологами скучно, и работаем мы с напарником.
Наш дуэт с Державиным возник издревле: сначала мы просто родились в одном роддоме имени Грауэрмана, что ныне выполз на Новый Арбат, а при нашем появлении скромно стоял возле уютной Собачьей площадки. Была такая удивительная площадка в прошлой Москве, с памятником собаке, старинным особнячком, где размещался Институт Гнесиных, деревянными пивными ларьками, где пиво закусывали бутербродами с красной рыбкой и не менее красной икрой, где зимой в ледяное пиво доливали его же из большого чайника, подогретого почти до кипения, чтобы жаждущие аборигены не простудили горлышко, а на фасаде заведения было большое воззвание: 'Требуйте долива пива после отстоя пены!' Потом мы 'дружили домами' - Державин жил и живет в доме, где помещается Театральное училище им.Щукина, которое мы с ним впоследствии закончили (он позднее, как молодой, я раньше, как старый), а в детстве часто собирались в миниатюрной двухкомнатной квартирке на первом этаже этого же дома, где жила семья Журавлевых, где было весело и шумно, где вокруг младших Журавлевых - Маши и Таты (наших подруг и почти ровесниц) устраивались балы, вечера шарад и импровизаций, где пели, читали и танцевали под аккомпанемент Святослава Рихтера, - думаю, мало кто может похвастаться тем, что имел в своей биографии такого 'тапера'. Страсть к 'эстрадному' пребыванию родилась у нас с Михаилом Михайловичем с 'капустников' еще в первом нашем совместном театре (а мы их вместе поменяли в своей жизни три, включая, надеюсь, последний - Театр сатиры), в Театре имени Ленинского комсомола, куда мы попали со студенческой скамьи и где прожили разную, но веселую и молодую актерскую жизнь. У нас с Мишей есть одна эстрадная зарисовка, которая сопутствует нам уже более тридцати лет и, как нам кажется, не стареет. Долгожительство ее предопределено формой. Державин (не владеющий, к сожалению, впрочем, как и я, ни одним зарубежным языком) имеет патологическую способность к имитированию мелодики разных иностранных языков на словесной абракадабре... Номер строится как интервью с приехавшим иностранным гостем, со всеми нюансами советского перевода, где говорится явно одно, а переводится явно другое. Где гость говорит в течение двух-трех минут, а перевод звучит как 'Здравствуйте, друзья!'. Эта форма проверила себя десятилетиями и не стареет, ибо 'резиновая'. В каждой ситуации, в каждой аудитории, в каждый данный момент она наполняется сиюсекундным содержанием, что приводит публику в некое ошеломление. Действительно, приезжая на какой-нибудь провинциальный завод, мы до концерта расспрашиваем местных об острых проблемах производства, узнаем об одиозных фигурах данного предприятия, и когда на сцене 'иностранец' говорит, что он потрясен женщи-нами номерного завода, после этого закатывает глаза и с вожделенным вздохом произносит: 'О! Григорьева', а я 'перевожу': 'Он без ума от Камзолкиной', - зал встает в едином порыве, ибо никак не может понять, откуда заезжие столичные артисты могут знать фамилии главного бухгалтера предприятия и начальника ВОХРы (военизированной охраны).
Работать и существовать вдвоем многие годы довольно сложно. Недаром, очевидно, так долго проверяют космонавтов на совместимость перед полетом, недаром распадалось столько дуэтов на сцене и в жизни. Мы пока держимся. Почему? Очень разные! Как только накапливает-ся взаимное раздражение, тут же возникает неожиданная разрядка, чаще всего из-за удачной шутки, а также сложилась негласно внутренняя субординация нашего 'коллектива', которую Державин формулирует так: 'Я парторг и артист, а Ширвиндт худрук и директор'.
Один атрибут у Державина, в силу обстоятельств, от него не зависящих, отпал, и он остался только артистом, но артистом замечательным. Кроме Михаила Михайловича я работал на эстраде с Андреем Мироновым. Предательства здесь не было, ибо, как известно, театральные актеры работают на эстраде урывками, между спектаклями, а Державин всегда был, есть и будет одним из самых репертуарных актеров театра. Злой, но вполне замечательный Валентин Гафт, сочинивший много точных стихотворных гадостей в наш адрес, писал:
Державин Ширвиндта заметил,
Благословил, но в гроб не лег,
Им равных не было в дуэте...
Дальше - хамство:
Ушел Державин в 'Кабачок',
Но Ширвиндт пережил разлуку.
Ему Миронов протянул
Свою 'брильянтовую руку'.
Часто на творческих вечерах, когда и Державин и Миронов были на основной сцене, я делил площадку с А.Д.Папановым. Мы не играли с ним вместе - мы сосуществовали: отделение - он, отделение - я. Всегда поражался и поражаюсь до сих пор какой-то прямо-таки 'звериной' отдаче Папанова на сцене. Маленький, занюханный провинциальный клубик, сцена Дворца съездов одна и та же запредельная мощь и стопроцентное 'отоваривание' зрителя.
Мне всегда было страшно трогательно слушать, с чем бы он ни выступал, будь то пушкинс-кий 'Медный всадник', монолог Городничего или блестящий шедевр - музыкальный монолог полотера Дома писателей из пьесы Дыховичного, Слободского, Масса и Червинского 'Гурий Львович Синичкин', где он, в полном гриме Льва Николаевича Толстого, с босыми ногами (сделанными по личному папановскому эскизу, с пятнами половой мастики на ступнях, с огромными 'рабочими' пальцами), заканчивал свое отделение неприхотливым стишком:
Не знаю, сколько жить еще осталось,
Но уверяю вас, мои друзья,
Усталость можно отложить на старость,
Любовь на старость отложить нельзя.
Он вкладывал в это четверостишие какой-то тройной, одному ему понятный смысл, как будто знал, что жить осталось недолго и надо успеть отдать всю свою огромную любовь к сцене зрителю.
Одним из самых мощных атрибутов культурной жизни 'застоя' были правительственные концерты. Попасть на сцену Большого театра, а в дальнейшем Дворца съездов была огромная честь и жуткая ответственность. Страшная голгофа как для участников концерта, так и для организаторов был выбор репертуара, его редактирование и цензурирование... Самый большой ужас подстерегал так называемых 'разговорников', ибо если 'Аппассионату' и 'Умирающего лебедя' прослушивали и просматривали по нескольку раз, дабы не проникла туда неожиданная крамола, то уж актерское словоизвержение на сцене после пленума ЦК таило огромную и роковую опасность. Текст гулял из МК в ЦК, в Управление культуры, оттуда в Министерство культуры, опять к авторам, опять в ЦК, и так до бесконечности, ибо ни один из отвечающих за концерт чиновников, начиная с вечных 'правительственных' режиссеров Туманова, Ансимова и Шароева и кончая зав. отделом ЦК Шауро, не мог, не в силах был сказать окончательное 'да', а нести миниатюру на просмотр к Брежневу не полагалось.
Но обязательно в концерте должен был быть 'юмористический отсек'. Добрый, оптимисти-ческий, позитивный, никого не задевающий. Волнения с текстом продолжались до последней секунды, на каждой репетиции что-то убиралось и какое-то слово заменялось. А репетиций этих была масса, и волнений, естественно, столько же. Поэтому речевики с черной завистью смотрели на лежащий на полу в предкулисье
