В 1964 году стихи поэта были опубликованы в «Новом мире».
Через два года в Воронеже выходит его книга «День и ночь», а в Москве, в «Молодой гвардии», — небольшой сборник «Лирика». Затем в Воронеже были изданы еще две книги — «Земля и зенит» (1968) и «Во имя твое» (1971).
12 февраля 1972 года Алексей Прасолов ушел из жизни.
Критики «послепрасоловского» поколения услышали поэта, но не совсем верно поняли его, если не бояться высоких слов, творческий подвиг. Вот типичные суждения этого рода о творчестве Прасолова: «многое и не удалось до конца и давалось так трудно»; «характерное для Прасолова восхождение творческой мысли, хотя, видимо, и нелегко ему дающееся»; «вместе с открытием приходит мысль, что сделано оно поздно, что многое упущено» и т. п.
С некой — формальной, что ли, — точки зрения все это верно, и, признаюсь, какое — то время я сам так думал. Но, вглядываясь глубже— и, если угодно, с большим доверием — в мир поэта, начинаешь понимать, что тяжесть, затрудненность, нелегкость его словесно — ритмических жестов была для его творческих целей безусловной необходимостью.
Он призван был воплотить эту тяжесть замаха, он вовсе, так сказать, не «должен» был легко воспарить… И это отнюдь не недостаток, но самобытная природа поэзии Прасолова, которая так ярко выражается в мощи образно — интонационной волны его стиха.
Нельзя не сказать о том, что в одном аспекте критика как раз совершенно верно оценила творческий подвиг Прасолова. Так, отмечая, что поэта «привлекали Пушкин, Тютчев, Блок», один из критиков решительно вынес следующий приговор: «Но им (то есть Пушкину, Тютчеву, Блоку. — В. К.) на верность и тогда (то есть в 1960–х годах. — В. К) присягали многие, делая это громко и легко. У Прасолова как раз не было легкости в отношении к великим предшественникам. Очень серьезно и медленно осваивал он мир их поэзии, далеко не сразу признав за собой право войти в него».
Вполне очевидно, что в данном случае отсутствие «легкости», «медленность» и т. п. ни в коей мере не выступают как недостатки, — совсем напротив. Тем более что Алексей Прасолов завоевывал право «войти в мир» классики, конечно же, не только «для себя», но и для современной поэзии в целом.
Но ведь именно с этих позиций нужно было подойти и к «нелегкости восхождения поэтической мысли» Прасолова и т. п. Ведь иначе неизбежно создается впечатление, что какие — то (и, вероятно, даже многочисленные) современники Алексея Прасолова легко «восходили» в своих стихах туда, куда этот поэт восходил столь медленно и столь трудно — и все же так и не дошел…
Было бы несправедливым не отметить, что критика вообще — то говорит о поэзии Прасолова в самом высоком, даже высочайшем тоне. Утверждается, например, что «Прасолов так порой расставит слова, что открывается, говоря любимым им тютчевским языком, бездна для чувства в просвете между словом и словом»; «пронзительности он достигает предельной»; «настоящим трагизмом дышат стихи»; «совсем в тютчевском духе увидел он в «трагическом изломе» горных хребтов «грандиозный слепок того, что в нас не улеглось» и т. д.
По — видимому, критикам с лихвой хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать тех поэтических современников Прасолова, о которых можно бы сказать нечто подобное. Однако наряду с такими оценками, основанными в конце концов на непосредственном восприятии прасоловской поэзии, выставляется целый ряд, так сказать, чисто теоретических претензий к поэту.
Если приведенные выше предельно высокие оценки творчества поэта высказаны с полной ответственностью, необходимо было бы сделать естественно вытекающий вывод о том, что поэзию Прасолова нельзя мерить одной «теорией» — пусть даже самой «умной». Нужно открывать законы этой поэзии в ней самой, а не навязывать их ей из теоретического сознания.
Да, дело именно в том, что в разговоре о таком истинном поэте, каким был Алексей Прасолов, речь должна идти не о каких — либо — хотя бы самых «умных» — мыслях, но о смысле творчества, о духовной энергии поэтического мира.
Поэт созидает, творит художественный мир, художественное бытие, которое, если угодно, гораздо шире и глубже какой — либо «мысли». Напомню точные слова Толстого: «В умной критике искусства все правда, но не вся правда, а искусство потому только искусство, что оно всё». Подлинная поэзия — это не выражение каких — либо (пусть даже самых изумительных) мыслей, но воссоздание духовного и душевного бытия в его цельном существе.
За короткую пору своей истинной жизни в поэзии Алексей Прасолов явил такую творческую силу, которая позволяет судить о его стихах по самому высокому, можно сказать, классическому счету. Исходя именно из этих высших соображений, я хочу сказать о том, что меня далеко не все удовлетворяет в конкретных стихотворениях Алексея Прасолова.
Поэт не всегда обретал то «равновесие» земного и духовного, о котором он сам не раз говорил и к которому так упорно, так беззаветно стремился.
Даже в таких замечательных в целом стихотворениях, как «Черней и ниже пояс ночи…», «Я не слыхал высокой скорби труб…», «И что — то задумали почки…», «Вчерашний день прикинулся больным…», это «равновесие» подчас утрачивается и подлинно поэтическая стихия подменяется либо прозаичностью, либо «велеречивостью».
С другой стороны, глубокая значительность поэтической мысли Прасолова, которая является одним из ценнейших качеств его лирики, в ряде стихотворений оборачивается тем, что называют «многозначительностью» (в крайних случаях этому слову, как известно, предпосылаются эпитеты «мнимая» и «ложная»). Ее признаки есть, скажем, в стихах «Все, что было со мной — на земле…», «Небеса опускались мрачней…», «Отдамся я моей беде…», «Зачем так долго ты во мне…», «И луна влепилась в лоб кабины…», «Не бросал свое сердце, как жребий…» и т. п.
Наконец, мысль поэта иногда чрезмерно обнажена. Он в отдельных случаях слишком увлекался той «цепной реакцией» (мысль сама «приводит другую»), о которой говорит в одном из своих писем. Это характерно для стихотворений «На берегу черно и пусто…», «Уже огромный подан самолет…», «Когда несказанное дышит…», «Я тебя молю не о покое…», «В рабочем гвалте, за столом…» и т. п.
Эти несовершенства и недостатки стихотворений Алексея Прасолова, конечно, могут смущать истинных ценителей поэзии. Но нельзя не видеть, что поэт ставил перед собой предельно трудные творческие цели. Он явно был более склонен потерпеть поражение, осуществляя труднейший, быть может, даже неисполнимый замысел, нежели одержать заранее рассчитанную победу…
И те стихи, в которых он победил, безусловно, будут жить долго. Назову хотя бы такие стихотворения, как «Я услышал: корявое дерево пело…», «Вознесенье железного духа…», «Еше метет во мне метель…», «Нет, лучше ни теперь, ни впредь…», «Мать наклонилась, но век не коснулась…», «Осень лето смятое хоронит…»
«Первородная связь с миром» и размах творческих целей определили покоряющую внутреннюю силу, энергию, мощь поэтического слова Алексея Прасолова. Пусть он и не во всем достигал своих целей — в стихах воплощено, осуществлено героическое устремление к победе.
И последнее, о чем нельзя здесь не сказать. У Алексея Прасолова есть довольно много стихов, в которых ясно проступает прямая и тесная связь с предшественниками — прежде всего с Николаем Заболоцким. В некоторых стихотворениях он прямо — таки воссоздает образный строй, интонацию, даже словарь зрелой поэзии Заболоцкого. Среди этих стихотворений есть, несомненно, очень значительные и сильные — «Мирозданье сжато берегами…», «Я хочу, чтобы ты увидала…», «Одним окном светился мир ночной…», «В эту ночь с холмов, с булыжных улиц…» и др., но все же они неизбежно воспринимаются в той или иной мере как некое повторение, как «подражание», несмотря на то, что внимательный анализ мог бы обнаружить в этих стихах и собственно прасоловское начало. Прасолов как бы выступает здесь в поэтической роли Заболоцкого, не теряя своей собственной человеческой сути. Но, конечно, многие вполне основательно скажут, что так писать стихи не следует.
Как ответить на это? Я хочу не «оправдывать» Алексея Прасолова, но попытаться объяснить, в чем дело. Он всерьез входил в поэзию в те годы, когда классическая традиция в иных литературных кругах считалась чем — то безнадежно устаревшим и ненужным.
Между тем Алексей Прасолов (это явствует из многих его писем) уже в 1962–1963 годах увидел свое
