Инквизитор

выражая свое полное с ним согласие, и повел его к сенешалю, к епископу, к королевскому казначею и королевскому конфискатору, дабы он предъявил им официальные письма о своем назначении на должность. По возвращении в обитель он посетил вечернюю службу, предварительно переговорив с настоятелем с глазу на глаз.

Ночью, лежа на своем соломенном тюфяке, я уснул под бормотанье несчастного Сикара, читавшего в соседней келье реестры отца Жака. Он все еще читал, когда колокол прозвонил первый час заутрени.

Было ли что-нибудь странное в том, что я начал воспринимать моего нового патрона как человека, живущего в тени смерти?

Лев в местах скрытных

Святой палате приходилось бы нелегко, когда бы не было у нас мелких служащих, таких, как писари, стражи, посыльные и даже осведомители, известные как «приближенные», к которым многие уважаемые горожане питают презрение, и зачастую без всяких оснований. Исарн, возможно, и нес на себе печать еретического прошлого, но это был честный и смиренный работник, лишенный всякого тщеславия и коварства. Отец Августин тоже не был тщеславен или коварен, он был кладезь всяческих достоинств, и богатства души его приумножились многократно милостью Божией, но, прогнав бедного Исарна, он совершил зло. Это очевидно. В подобных случаях нельзя судить так скоро, ибо милосердие и истина — это добродетели, что часто идут рука об руку. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут, — и опыт моей жизни подтверждает сию истину.

Года три тому назад я нанял служащего, чьи умения оказались выше всяких похвал. Одаренный исключительным умом, он превосходно знал свое дело, и мастерство его пером не описать. Тем не менее это был совершенный (либо представлялся таковым), и значит, человек подозрительный. Что мне стоило опровергнуть его нелепые идеи! Я мог бы упорствовать в своем недоверии к нему и упустил бы возможность, которую он мне предоставил! А я поступил безрассудно. Я выслушал, я подумал, я согласился. И мое решение принесло щедрые плоды.

Впервые я увидел его в камере, куда он был заключен незадолго до того. Я почти ничего о нем не знал, только то, что его вместе с другим совершенным задержали на ярмарке в Падерне. Еще я знал его имя, но здесь не стану его приводить. Сведения о нем не подлежат разглашению, назовем его просто «С». С виду (я также не могу составить для вас его подробного effictio), он был высокий и бледный, с испытующим взглядом небольших светлых глаз.

— Итак, друг мой, — сказал я ему, — вы хотели меня видеть.

— Да. — Голос у него был приятный и мягкий, точно масло. — Я хочу сделать признание.

— Тогда подождите до завтра, — посоветовал я. — Завтра состоится заседание трибунала, где будет присутствовать нотарий, и он запишет все, что вы скажете.

— Нет, — сказал он. — Я хочу поговорить с вами наедине.

— Если вы хотите сделать признание, то его нужно записать.

— Я хочу кое-что вам предложить. Позвольте мне отнять у вас совсем немного времени, господин мой, и вы не пожалеете.

Я был заинтригован. «Господином» меня величают только запуганные крестьяне и почтительные солдаты. Никогда ранее совершенный не обращался ко мне подобным образом. Я велел ему продолжать, и он начал:

— Я не добрый странник, господин мой.

Зная, что «добрый странник» — это иное название совершенного, я возразил:

— Это не признание, поскольку у меня уже есть свидетельства тому, что вы им являетесь.

— Я одеваюсь как добрый странник. Я ношу синюю робу и сандалии. Я не ем мяса, когда ем не один, и говорю о Римской Церкви как о великом Вавилоне. Но в сердце своем я не еретик и никогда им не был.

На это я громко рассмеялся и хотел было ответить, но он перебил меня. Он рассказал, что его родители были катарами, что его отца сожгли как еретика, а мать заключили в тюрьму, что его наследство конфисковали и дом, где он родился, разрушили. Далее он поведал мне, что в возрасте шести лет потерял все, что ему принадлежало. Юношей он спал в овчарнях у родственников, ходил за их овцами и подбирал объедки с их стола. Он рассказывал об этом спокойно, своим кротким голосом, как будто речь шла о погоде или куске черствого хлеба.

— Добрые странники отняли у меня наследство, — заключил он. — И все же они пришли ко мне, ожидая, что я разделю с ними свою постель и еду, ожидая, что их станут сопровождать, и оберегать, и прятать, и слушать их, даже когда они подвергают опасности всю деревню. Моя родня всегда привечала их, а я, бывало, лежу ночью без сна и боюсь, что кто-нибудь донесет инквизиторам.

— Вам самому следовало сообщить нам, — заметил я.

— А куда мне было деваться потом, господин мой? Я был всего-навсего ребенок. Но однажды я поклялся, что я верну себе состояние, уничтожив тех, кто меня обобрал.

Его тихие и настойчивые речи звучали убедительно. И все же я пребывал в замешательстве.

— Они ваши враги, но вы вступили в их ряды. Как такое возможно?

— Дабы предать врага, нужно хорошо его изучить, — отвечал C. — Господин мой, добрый странник Арно, был задержан вместе со мной. Я привел его к вашему порогу. Я могу рассказать вам о нем все, так же как и о других добрых странниках, об их привычках, их пристанищах, об их тайных тропах и об их провожатых. Я могу поведать вам о пяти последних годах жизни моей и всей области Корбье.

— И все это из чувства враждебности? — спросил я, но он не понял. (Вскоре я обнаружил, что он не был хорошо образован, хотя имел живой ум.) Мне пришлось перефразировать свой вопрос: — Оттого, что вы так ненавидите еретиков?

— Да, я их ненавижу. И я хочу на них нажиться. Последние пять лет я опишу вам безвозмездно, в знак своей доброй воли. За следующий год вы должны будете мне заплатить.

— Вы предлагаете мне свои услуги в качестве соглядатая?

— Вам, и только вам. — Он взглянул на меня своими маленькими ясными глазами цвета меда, и я понял, что он, должно быть, одаренный проповедник, ибо его взгляд умел подчинять. — Более никто не должен знать. Я сделаю признание и раскаюсь в ереси. Поскольку я выдам многих людей, наказание мне определят легкое. Вы отпустите меня, и я снова вернусь к своему делу, но пойду в другую область — в Русильон. Через год вы арестуете меня в Тотавеле. Я расскажу вам все, что мне удалось узнать, и вы заплатите мне двести ливров за все.

— Двести ливров? Друг мой, да вы знаете, каково мое жалование?

— Двести ливров, — упрямо повторил он. — На эти деньги я куплю дом, виноградники, фруктовый сад…

— Как вы это сделаете, будучи в тюрьме? Я не имею права отпускать еретика дважды. Вы пойдете на костер.

— Нет, если вы поможете мне сбежать, господин мой. — Он сделал паузу и затем добавил: — Возможно, если вам понравится моя работа, вы наймете меня еще на один год.

Вот так я приобрел самого ценного помощника, служившего когда-либо Святой палате, и не год или два, а сколько он сам пожелал. Каким лицемерием обладал этот человек! Лукавый, как хамелеон (меняющий окраску под цвет своего убежища), и опасный, точно лев среди зверей лесных. Тем не менее я доверял ему, а он, в свою очередь, доверял мне. Будьте тверды и мужественны, ибо Господь Бог твой Сам пойдет с тобою и не отступит от тебя и не оставит тебя[27] .

Однако я охотно признаю, что отнюдь не все служащие достойны доверия. Иные продают свою совесть за серебреники, а кто победней — и за пару башмаков. Гримо Собакка был из таких, он был отъявленный лжец, но отец Жак время от времени подкидывал ему несколько ливров за услуги низкого и