— Алкея отвечает только за себя. Каждая из нас может сделать свой выбор.
— Да, да! Только одной из нас нужно остаться. — Алкея с любовью улыбнулась Иоанне и Вавилонии. — Я старуха, мои сестры молоды. У них хватит сил устроить себе новый дом по уставам Божьим.
Глаза Иоанны наполнились слезами.
— Но только с тобой, Алкея, — проговорила она срывающимся голосом.
— Со мной или без меня. Милая, ты искала любви Господней с чистым сердцем; теперь Он не покинет тебя. А я всегда буду молиться о вас.
— Ты нужна Вавилонии.
— Виталии я тоже нужна. И у нее нет матери, чтобы позаботиться о ней. Прости меня, милое дитя. Мое сердце обливается кровью, но нашу сестру нельзя оставлять одну.
Внезапно у меня появилось чувство, будто я не здесь, а где-то вдали. Я стал как филин на развалинах, как одинокая птица на кровле. Непосвященный. Ненужный.
— Укладывайте свою одежду, — пробормотал я, зная, что моих слов никто не слышит. — Будьте готовы к моему возвращению. Я иду в Сен-Ремези, чтобы договориться о месте для Виталии.
Так я и сделал. Уведомив Понса о своих намерениях, я направил стопы свои (бежавшие проворней, чем ткацкий челнок) в лечебницу Сен-Ремези, где имел разговор с братом Мишелем. Угрюмый и изнуренный монах, с коим мы были едва знакомы, он лишь вздохнул в ответ на просьбу приютить еще одну старую бродяжку, словно лечебница была устроена для каких-то более возвышенных и приятных целей. А быть может, он просто жалел, что нет возможности получить богатое наследство.
— Что ж, у нас всегда найдется приют для умирающей женщины, — сказал он, окидывая взглядом спальню, полную больных и увечных. — В конце концов, она здесь не задержится.
— У нее есть кое-какое имущество. Оно, конечно, достанется лечебнице, когда она умрет.
— А вы в этом уверены? Часто бывает, что стоит только человеку умереть, как вдруг объявляется родня.
— У нее нет родственников.
Итак, договорившись о месте для Виталии, я вернулся в тюрьму, где рассерженный Понс сообщил мне, что «безумная девчонка снова бесновалась» и не буду ли я так любезен немедленно забрать всех четверых из караульной, пока он не вышвырнул их на улицу. Как я и опасался, предстоящее расставание с Алкеей потрясло Вавилонию. Я увидел ее лежащей на полу с красными глазами и окровавленным лицом; по словам Иоанны, она билась головой о стену.
— Она не хочет покидать Алкею, — объяснила моя возлюбленная хриплым от волнения голосом, пытаясь заглушить ритмичные стоны дочери. — Что же нам делать? Она не покинет Алкею, а я не могу оставить ее.
— Значит, Алкея
— Отец мой, но как я могу?
— Послушайте меня. — Я схватил эту старую дуру за руку (Господь да простит меня, но так я думал о ней в тот момент!) и потащил ее в коридор. Там, вперив в нее угрожающий и вместе с тем умоляющий взгляд, приглушенным, но убедительным тоном, чтобы слышали только мы вдвоем, я изложил ей суть дела.
— Вы верите мне, Алкея? — спросил я.
— О, отец Бернар, всем сердцем.
— Разве я не заботился о вас? Разве я не лелеял вас, точно своих родных сестер?
— Воистину так. Конечно.
— Тогда доверите ли вы мне Виталию? Доверите ли мне ухаживать за ней и утешать ее? Сделаете ли вы это ради меня?
Прямой взгляд ее голубых глаз, казалось, впитывает мои слова и взвешивает каждое в соответствии с его достоинством. Я чувствовал, что они не убедили ее. Я чувствовал, что она ищет другой способ описать и объяснить мне всю глубину своей преданности Виталии.
И наконец я взмолился.
— Алкея, — тихо сказал я, — вы должны присмотреть за Иоанной. Обещайте мне это. Как я могу отпустить ее, зная, что отпускаю ее без защиты вашей любви? Я прошу вас. Я умоляю вас. Не покидайте ее теперь, когда я вынужден оставить ее. Я не могу — я не в силах — это невыносимо. Это слишком, Алкея. Сделайте это для меня. Пожалуйста.
Было ли то сознание близости моей утраты, или величина моего страха, или сияющий нежный свет сострадания, озаривший ее лицо, — я не ведаю, — но слезы наполнили мои глаза в тот момент. Смахнув их, я увидел, что Алкея тоже плачет. Она взяла мою руку и прижала ее к своей щеке, лаская, точно котенка.
— О, мой милый сын, — прошептала она, — ваше сердце так полно. Возложите бремя свое на меня. Я приму вашу любовь и поступлю с ней по мудрости. Ваша любовь — это моя любовь, отец мой. Да пребудет мир в душе вашей, ибо Иоанна не останется одна.
И вдруг на меня снизошел покой. Тот самый, которым я был благословлен в то утро на склоне холма близ Кассера. Но на сей раз он не наполнил меня, как чашу, и не ослепил меня, как солнце. Он коснулся меня нежно, точно пролетевший зефир, и снова исчез. Он освежил мое страждущее сердце поцелуем, легким, как перышко.
Ободренный, я тем не менее, оставался нем и неподвижен. Я думал: Христос, ты ли это? Даже сегодня я не могу сказать наверняка, посетил ли меня в тот момент Дух Святой. Может быть, Его любовь была едина с любовью Алкеи, ибо ее любовь была чиста и искренна, горяча и бескорыстна, превосходя ее пол, ее грехи, ее неверные суждения. В своей любви она была, я верю, очень близка Богу. Пусть она во многом заблуждалась, она имела великую любовь. Теперь я это знаю.
Я ощутил это тогда. Я понял, почему Вавилонию утешала и преображала любовь Алкеи, ибо она позволяла ей, наверное, вкусить той несравнимо большей, глубокой и сладкой любви Господа — Его одного.
Я невежественный и грешный человек. Я знаю только то, что ничего не знаю. Во всем свете нет ни единого человека, достойного Господа, и если покой Его превыше всякого ума, мог ли я надеяться, что распознали его мои недостойные чувства, мой дремучий разум и мое грешное сердце? Возможно, я был одарен более всех людей и ангелов небесных. Возможно, я был введен в заблуждение своей слабостью и похотью. Я не ведаю. Я не могу судить.
Но я утешился, ощутив радостную печаль или покоряющую силу (я не могу найти слов, чтобы описать мои ощущения) — я испытал облегчение, на миг приклонив голову к плечу Алкеи. Для этого мне пришлось низко нагнуться, и когда я сделал так, она обняла меня. От нее не исходил сладкий аромат, но не исходил и отталкивающий запах грязного тела. Кости ее были тонкими и хрупкими, как у цыпленка.
— Возьмите «Маленькие цветы»[107], — сказала она. — Читайте их Виталии. Я уже знаю их наизусть. Ей они будут нужнее, чем мне.
Я кивнул в знак согласия. Затем мы вернулись в караульную, не произнося более ни слова. Именно Алкея в конце концов взяла на себя руководство сборами, распоряжаясь, кому и что взять. По ее просьбе, я сходил за людьми, которые должны были нести Виталию.
Я все еще был несколько не в себе, поглощенный вопросами более высокого порядка, нежели распределение багажа. Я все еще был пьян от любви.
В кухне тюремщика, где служащим, свободным от караула, теперь надлежало находиться, я нашел двух человек, пожелавших помочь женщинам с отъездом — конечно, только потому, что им не терпелось вернуться в свою караульную. Требовалось не более двух человек, ибо Виталия была легкая и невесомая, как пучок сухой травы. Мы завернули ее в одеяло и положили на другое одеяло, на котором ее и понесли. С большим трудом ее снесли вниз, при этом я шел впереди с жаровней, а ее подруги следовали позади, со всей своей одеждой, посудой, книгами, одеялами и прочим. Наша процессия вызвала немало удивленных замечаний — как среди служащих, так и среди заключенных. Нечасто удается увидеть инквизитора еретических заблуждений, несущего на себе чужие пожитки. Клянусь, сие зрелище достойно замечания!
