пришёл с миром? Нешто мы не люди и не поняли бы: даже если у тебя шесть ног и жало на хвосте — ты можешь быть вполне нормальным парнем. Так нет же — маскируются, паразиты.
Я их с самого детства замечал. Сначала думал — это всё фантазии, что у соседки тети Любы руки нечеловеческие, все в синих прожилках (уж потом понял — провода это, а она всё по врачам бегает — вроде как больная, а все и верят). Или дядя Костя с третьего. Дядя, тоже мне. Живёт и не стареет ни фига. Ему что тогда было лет сорок, что ещё бабушка про него рассказывала, что теперь — почитай ещё лет тридцать прошло — не меняется, и всё. Хотя и этот маскируется: вроде как пьёт, как лошадь.
Наглеют они ужасно. Я за это и пострадал. Сидит на скамеечке один такой, разморило его, что ли, только кожа с лица так, вижу, и поплывет сейчас. Ну я не выдержал, подошёл и потянул его за щеку. Что тут началось! Шум, гам, доброхоты какие-то милицию вызвали, это ладно, и «скорую» почему-то. А тут я и второй раз ошибся. Начал врачу всё объяснять… В общем, в психушку меня определили. Год там продержали. Всё я поначалу пытался врачам доказать что-то, а потом гляжу: их там таких — больше половины, наверное. Медсестра, тоже мне — на морозе цвет глаз меняет. Хорошо, что я не впечатлительный: с жёлтого цвета — на красный. А ночью вой вокруг больницы — они говорят — собаки, что я, собак не знаю. Не-ет, это они то ли разговаривают, то ли информацию передают. Куда только — вот вопрос. Хотя такой мерзостный вой и на спутнике слышат небось. Видел я в больнице, чего у них внутри; это даже мне нервов еле хватило. А один раз замглавврача горло, что ли, своё инопланетное нашими курицами покорежил, только стоит он, рукой за забор держится, а изо рта что-то зелёное льётся, во как устроено.
В конце концов выписали меня. Их вокруг ещё больше стало. Немигающими глазами они смотрят часами, право слово, на наши закаты и рассветы. Сидят на балконах и смотрят. Паразиты.
А наша беспечность — отдельный разговор. Никому ни до чего дел нет, ни людям, ни властям. Почему я сижу тут и рассказываю всё спокойно? Никто не замечает, что вокруг происходит, никто и не заметил, что сделал я.
Снова сидит один — типа трамвая ждёт. И снова его на солнышке повело: голова назад запрокинута, причём так, что сразу ясно: связи этой головы с туловищем — никакой. Куда-то совсем за спину закатилась. Зато шея — там, видать, голова настоящая спрятана — толстая такая, вся в буграх, пупырышках, а посредине что-то квадратное — они думают, я поверю, что это — кадык. А кожица тоненькая, халтурщики, того и гляди порвется. Приставали они ко мне как-то раз ночью — зелёного цвета трое, — так я с тех пор бритву опасную с собой ношу. Ну, думаю, сейчас проверю, что у тебя внутри. Вынул я бритвочку, открыл да как полосну по этому — типа — кадыку!
Тут же всё лопнуло.
И густая, ярко-зелёная кровь потекла на мостовую.
Наталья Гилярова
Посылки в рай
И может быть, когда похолодеем
И в голый рай из жизни перейдём,
Забывчивость земную пожалеем,
Не зная, чем обставить новый дом…
Они не понимают, они не понимают, зачем это делают, и я не понимаю, зачем они это делают! — жаловался старичок-учитель, Пётр Тимофеевич Хухриков, с гримаской отвращения следя за работой рисующих за мольбертами. Ученики только-только вышли из детского возраста, готовились к жизни и, растерянные, совсем не знали, что им нарисовать. Учитель жаловался ученикам и самому себе, потому что как в студии, так и за её пределами ему некому было больше пожаловаться.
Пётр Тимофеевич подошёл к девочке с набором голландских кисточек и землистым оттенком лица.
— Почему вы не рисуете солнышко, ласточку, домик или цветок? — напел он.
Хухриков владел невероятными интонациями, плаксивыми, ироничными, драматичными и звонкими, как валдайский колокольчик.
— Вам разве не хочется, чтобы было тепло и хорошо?
(Хухриков седенький, маленький, закутан в длинные кофты, как в кокон. Видны только кисти рук, держащих карандаш, и аккуратное личико. Он манерен, как старый князь в кино, и обездолен, как старый учитель рисования.)
— Ефим, вы зачем рисуете пожар? — с серьёзностью спрашивает он мальчика.
— Это не пожар, это побоище на Чудовом озере.
Мальчик крив и кос, одну ногу, вывернутую ступней вовнутрь, волочит, одним глазом не видит.
— Вам нравятся побоища, юноша? Не лучше ли теми же красками нарисовать закат? Вы же совсем не имеете представления о цели искусства! — Старичок театрально воздел руки к небесам.
И вот эта девочка Маша, и этот кривобокий мальчик Ефим в тот день с полпути к метро вернулись, чтобы задать учителю вопрос. Один-одинёшенек в пустой студии с большими чёрными окнами, Хухриков сидел за бедным столиком и, красиво держа эмалированную кружку в птичьей своей лапке, глотал из неё микстуру забвения и морщился. Его глазки слезились, под локтем лежал большой носовой платок. Маша с порога спросила:
— Пётр Тимофеевич, а мы вот… интересно, мы не знаем, какая цель у искусства?
— Любознательная молодежь, — усмехнулся учитель, — ради таких, как вы, я и живу на земле. Мой долг рассказывать, неустанно твердить об этом людям. Но ведь они ничего не понимают! Они тупы и жестоки! Вот отчего я употребляю микстуру…
— Мы поймём, — пообещала Маша.
— И тем обеспечите себе райское блаженство, девушка! Мало кто понимал. Египтянин посвящал всю свою жизнь строительству Вечного дома. Он громоздил пирамиду, а всё, чего он желал, можно было нарисовать палочкой на песке! Я бы понял. Я — не Хухриков на самом деле, я — Птах, властитель Загробного царства. Я — бог истины и справедливости, — оттого и мучаюсь. — Он усмехнулся. — Я — демиург, я создал мир и всё в нём существующее: животных, растения, людей.? Я задумал всё в сердце и назвал задуманное языком. Плохо задумал, — он провёл рукой по лбу, — плохо назвал. Что-то неладно у меня с головой. Простите.
Старик заплакал, захлюпал носом, спрятался в большой носовой платок, жалобно взглянул. Дети закивали головами.
— Нет, не спешите меня прощать. То, что я натворил — кошмарно. У меня недостало фантазии. Моя фантазия оказалась кособокой и землистой. Нужно было исправить, искупить свою вину и помочь вам. И тогда я дал вам фантазию, фантазию бесконечную — создал искусство. Вот ответ на ваш вопрос, — каждый из вас волен мечтать. Мечта идёт на строительство Рая, а сотворить её можно из каких угодно ошметков проклятого моего мира, — его голос всё утончался и блёк, — что кто намечтает, то и получит! А кто не захочет потрудиться душой — тому кукиш, пусть пеняет на себя. Кто не спрятался, я не виноват…
Его голос обернулся жалким писком. Старик-учитель уронил голову на стол.
