— Пусти! Я закричу!
— Кричи. Сейчас поздно. Никто не подойдёт. Тут никого нет. — Он говорил тихо и уверенно, и в его интонациях были нотки нежности и торопливой мольбы. — Не бойся, я ничего плохого не сделаю. — Его губы жадно прильнули к шее женщины, обдав её зловонным запахом, правая рука ласковым удавом обнимала её плечи, левая задирала подол платья к лопаткам. Чёрную тишину прорезало слабое ворчанье автобусного мотора, и длинные жёлтые призраки-лучи целых две минуты горизонтально тянули к ней руки из-за угла дома-соучастника, где в десяти шагах от неё была автобусная остановка, но старый глухой мотор снова зафырчал на них и погнал впереди себя, подгоняя: «Не ваше дело, не ваше дело, не ва…» Это разозлило женщину, придало ей силы, она напряглась, вырвалась и почти побежала. Почти… через несколько шагов подвернулась нога, подвернулась почти на остановке. Ему даже не пришлось ускорить шаг, чтобы догнать её. И напрасно озиралась. Остановка была пуста, если не считать единственного фонаря на ней, да и тот почти издыхал, горел вполнакала. Непрозрачные ворота остановки, похожие на футбольные, мёртво смотрели на неё тусклыми бельмами пластмассовых клеток. Близкая опасность света вынудила ещё двоих людей свиты заботливо окружить вожака, прикрывая его и добычу с обоих флангов от возможных нежеланных свидетелей. Но свидетелей быть не могло, об этом пеклась пыльная удушливая ночь, стиснувшая страхом скулы женщины, запретившая ей крик, даже намёк на крик, сковавшая гибкое, мягкое, подвижное тело женщины почти каталептической праздностью, нелепым ожиданием помощи извне, преступным трансом перед вдвое превосходящей силой.
Снова торопливо булькающий мотор старого маленького автобуса. Она и не успела ничего придумать, чем ей привлечь к себе внимание, как очутилась позади остановочной пластмассовой коробки, так же тесно прижатая к деревянным доскам забора, как пять минут назад была притиснута к каменному цоколю магазина «Свет». С автобусной остановки не сбежал, а скорее скатился маленький человечек с апельсинообразной лысиной и, юркнув чуть не под колеса, через секунду вынырнул на противоположной стороне улицы. Автобус тут же тронулся с места; она успела разглядеть: в нём никого больше не оставалось, кроме шофера. Неизвестно откуда вдруг появилась счастливо воркующая пара — молодой бородатый человек и ведомая им под руку сладостно лепечущая подруга. Но если их окликнуть, молодой человек, даже если и уделит ей несколько минут и пригрозит обращением к их начальству хоть бы и завтра утром, — сегодня, сейчас никуда не согласится отойти от своей девушки. По всему видно, что они торопятся остаться вдвоём, а до её дома не меньше десяти минут ходу сквозь абсолютно непроницаемое сегодня пространство. К тому же ей в противоположную сторону. Даже если её преследователи окажутся восприимчивыми к угрозе наказания и постараются сейчас незаметно раствориться в темноте, якобы поддавшись страху, через несколько мнут они смогут беспрепятственно настичь её в любом участке глухой и уже полгода неосвещаемой в целях экономии улицы Алымова. Всё это было просчитано находящимся в панике сознанием в течение нескольких долей секунды, и ощущение неодолимого тупика снова сперва одеревянило тело, а потом сделало его восковым. В момент хищное чутьё уловило это, и вдруг, обхватив женщину, которая была и выше его, и шире в плечах, и крупнее всем торсом, легко приподнял её, как гипсовую статую, пересёк мостовую и стремительно поволок её в тот участок пространства, где в уродливом сочетании сплелись грязные обломки разбитого бетона, кирпича, засохшего цемента — все отходы недавнего ремонта школьного фасада напротив и остатки наполовину выкорчеванного несколько лет назад старого сада.
Теперь в ней проснулся крик, но сейчас уже был бесполезен, и грязные ветки бесплодной яблони хлестали её наотмашь по лицу за глухую бездарность этого запоздалого, никому не нужного крика. Разъярённая яблоня чуть не выколола ей правый глаз, расцарапала висок и верхнюю губу до крови.
— Пусти! — взвыла не своим голосом женщина, до которой наконец дошло, что именно с ней сейчас произойдет всё то, жуткие рассказы о чём она на протяжении двух последних лет слышала слишком часто. — Пусти! Тут камни, камни, — начала вырываться она, — скажите же ему! — уже совсем бессмысленно взмолилась она к его сообщникам, которые, вынырнув из тьмы, сейчас двигались вровень с вожаком, по обе стороны от него раздвигая грязные ветки. Один из них что-то сказал лидеру. Тот ответил с раздражением.
— Вот видите, — вежливо развел руками говоривший с вожаком, — …не бойтесь, мы ничего плохого вам не сделаем…
«Ударь же его… скорей… того, кто тащит тебя, как куль с добром… вывернись как-нибудь… носком или каблуком в низ живота — испытанный приём, еще девчонки в школе…» — отдавало приказы сознание…
«Не могу, не могу ударить… да и вырвавшись, не смогу побежать… ничего не вижу… куда ноги ставить… тут одни камни, кочки, кусты…»
Её мягко опрокинули на землю между корней грязной, наполовину засохшей яблони, которая, протянув ветки, не дала ей больно удариться затылком о свой окаменевший корень.
— Хватит! Пусти! — не выдерживает больше она, вырываясь из зловонных объятий. Нехотя, но первый всё-таки отползает в сторону, и женщина начинает подниматься.
— Нет, подожди, куда ты? — снова опрокидывает её на спину второй, с нежным лицом подростка, и новые губы, уже не такие зловонные, и новое тело, но уже совсем не грубое и не стальное, как у первого, а жаркое и ласковое тело мальчишки, переполненное любовной влагой, нежно обволакивает её и властью минутной любви без примеси ненависти и мстительности через несколько минут достигает того, что оказалось невозможным злобному маленькому вонючке.
Всё. Теперь уже всё… нет, ты позабыла, что есть ещё третий. Ты так и не разглядела его лица, и сейчас тебе его не разглядеть. Оно слишком незначительное. В нём решительно нет ничего, за что могла бы зацепиться память. Он останется для тебя безликим тёмным механизмом, отбывающим всеобщую обязательную повинность насилия и другую — повинность мелкой рядовой твари, избравшей себе вождя и уже неспособной отступить от стереотипа поведения, навязываемого ему его избранником. И сейчас он заползает в оглушённое тело твоё мелким безликим гадом, холодным и липким, без вкуса и запаха, совершая ритуал, заданный лидером. Единственное, что ты ещё способна чувствовать, — это то, что и последний старается не причинить тебе боли, старается быть нежным…
Вернувшись домой, что будут они делать с этим сознанием совершённого насилия? Знают ли они, что теперь будет возвращаться к ним наплывами тревога, в самые неподходящие моменты, медленно сводя с ума и делая недостижимыми самые простые вещи, например, физическую близость с женщиной, хорошие отношения с отцом или собственным сыном.
А ты?… что будешь делать ты? Ничего, если они не заразят тебя какой-нибудь гадостью, а если заразят? Лучше об этом не думать…
И тот, кто тысячу раз выручал тебя, — твой ангел-хранитель, сегодня безнадёжно запутался в моих ветвях, и все святые, напрасно призываемые тобой, беспомощно толпились позади меня, с содроганием смотря на совершаемое над тобой, и на уста их была наложена невидимая печать, и молитвы их за тебя оставались безответны. Бедная моя! Видно, измучилась ожиданием Единственного твоего одинокая душа твоя, а здоровое и ласковое тело, обильное густой влагой жизни, изнемогло от жажды. НАСТОЯЩЕГО в объятиях призываемых тобой призраков. Вавилонской блудницей называла себя мысленно с тайной горечью, обнимая каждую ночь свои плечи, ожидая их прихода — симпатичных тебе мужчин, которых едва видела в дневной своей жизни и к которым не позволяла приближаться умная душа твоя, ненавидя самый воздух содомский. А в этот чернобыльский год твоего тридцатидвухлетия ты вдруг влюбилась без памяти со всей безоглядностью первой любви в женатого человека. И в безумном порыве отдала ему всё, чтобы через полгода ужаснуться самой себе и пустой беспечности друга, уже готового к новой измене. Быстро наскучили ему поздний жар твой и ненужные заботы твои, и снова нежно трогают по ночам твои плечи твои же
