Веснушчатый плюгавый человек в огромной ушанке с болтающимися концами пронырливо выглянул из чуть приотворенной двери.
Увидел Николая, униженно закивал головой.
И вспомнилось Николаю, как однажды он вышвырнул это жалкое тельце «наблюдающего». Это было в один из таких, закрытых снегом дней, когда такая скука… и ему стало скучно.
Павлушкин принялся рассказывать: больного везли из уезда без передышки пять суток, больше тысячи верст отмахали в пургу, в метель, перекидывали с санок на санки, — торопились поспеть к празднику. Очень неспокойный, бунтовался, две рубахи на себе разодрал, уряднику самоваром голову прошиб.
— А чем же мы-то виноваты?..
Но в это время дверь распахнулась. Притихло.
В длинной сумасшедшей рубашке, как в саване, полупронесли человека.
Ни лица, ни глаз не было видно, только над бровями мертвел черный упорный шрам.
Где-то наверху гнусаво пропел тяжелый замок.
И волокли что-то грузное и затихшее по ступеням вверх.
А круг теней, увязая в желтоватой мгле, трепетал: вот оживет, займется, вспыхнет мириадами искр, бросится на стены, и рухнут стены, и помчится через ограду в сад, и полем в огород, обоймет, вопьется в город, вырвет все камни, обуглит здания и дальше…
Пока земля не разлетится вдребезги.
Но круг теней расползся в желтоватой мгле, и незаметно вышли люди, и затаились больные в своих кельях.
И только вьюжный день свистел за дверью и засыпал окна.
Захолонуло на сердце.
Черным ртом припала горечь и упивалась.
Ползком выполз Николай из желтого дома.
Николай шел по полю.
Белый сыпучий снег столбы крутил, а в столбах ветер пел.
— Скоро — скоро!
Он прокладывал путь по сугробам, а вьюга ливнем налетала уносила.
Сердце — все нити сердца, нервы сердца — запутались в клубок и перетирались и тяжелой цепью давили грудь.
— Скоро — скоро!
— Но этого не будет, я не хочу, чтобы было… — бился охрипший голос, а в то же время хорошо знал всю бессмыслицу и ужас слов: он не властен перевернуть по-своему, если в нем самом все перевертывается.
Вдруг упало все небо, придавило спину, как доской с гвоздями.
Николай упал на землю.
Припал горячим лицом к пылавшему снегу, хотел забыть, не думать…
— Пусть сразу все! пусть сразу!
И сердце не кричало, сердце визжало, будто железные руки защемили его между железных пальцев.
— Уйдите, оставьте меня, не надо мне вас… Мерещились ему целые полчища, она надвигались с арканами, с нагайками, и свистели…
— Странные вы, хотите привязать меня, хотите приручить меня…
Упало сердце, сдался…
— Пусть сразу все, пусть сразу все!
Вдруг вскочил.
— Не хочу!
Белый сыпучий снег столбы крутил, а в столбах ветер пел.
Вспомнил Николай дом.
Перебрал все старое. В каждый уголок заглянул. Ласкал, прижимал к сердцу.
Кончилось поле.
Подлетая и бухая об ухабы, катили санки. Толкаясь и перегоняя друг друга, неслись пешеходы по тротуарам.
В магазинах зажигали огни.
В прошлом году был за решеткой… и ползла она, эта болезнь… — подумал Николай, — да…
Жил себе человек…
Зачат без желания, а на свет появился — кричал: грудь матери не молоко, а слезы точила.
Кем посеян? зачем свет увидел? на что вырос?
Любил… душу свою отдавал. —
Не приняли?.. Да ты ее отдавал ли, отдавал ли всю… всю?..
Верил бесконечно. —
Кто веру нарушил? — сам первый нарушил.
Мир себе сотворить хотел, а вот он: буря и вой и белые снежные ленты метаний с неба на землю, на небо с земли.
О мире мечтал. —
Нет покоя?.. да ты минуты не выжил бы в этом покое…
Застужено всякое сердце, а твое… горит?
Теперь, когда видятся предпраздничные огоньки, и ни один из них не приютит тебя…
— Братья мои! сестры мои!
Подточил червь башню, ты его рвал, топтал. Подточил червь башню.
— Не верю Тебе!
Жил себе человек, жил тихо, смирно: что велят, рад-радехонек… все исполнить. Да вдруг ударила его вся эта толкотня и сутолока, хлестнул по глазам тот вон свет в каменном доме, рванул за живое какой- то упрек…
— А чем я хуже, а? — и пошло.
Сначала грубое слово — слово за слово — в морду, потом…
— Не мразь же я какая, которую, кому не лень, топтать волен, не кобыла, которую лупи, сколько влезет, все стерпит.
Я гну для тебя, подлеца, спину, потому что жрать хочу, но гнуть себя не позволю!
Подточил червь башню, ты его рвал, топтал, думал, подохнет…
— Эх ты, тупой болван, старый хрыч, каждый мой кусочек, каждый мой обрывок острым зубом от злости, от боли в камень впивался и грыз…
Подточил червь башню.
А если лебезить задумаешь, обещаниями глотку заткнуть… рай свой, солнце свое, свет свой посулишь… — не верю тебе, не верю!..
Жил себе человек… какой человек?
— Братья мои! сестры мои!
— Гей! — заорал кучер.
Николай вздрогнул, шарахнулся в сторону. Мимо мчались санки, тьма колких, грязных снежинок
