И когда смеркалось, выходил Николай на улицу и ходил без цели, не глядя.
Ползла эта дорога бесконечная…
Бесконечная.
И так же медленно он возвращался домой, затаив в себе какое-то тяжкое оскорбление, и клевал и ненавидел себя.
Обломки воспоминаний, обломки мыслей — острые и такие горькие…
Эх, не вспоминать бы!
Кто-то обухом ударял по темени, а не убивал.
И до глубокой ночи жил он в темноте, жил медленно, — тянулось время, будто в часах какой-то гад гнездо себе свил, плодился там и гадил, — засорял механизм.
Разверзалась перед ним беспредельная пропасть, а он, как птица, вился в тяжелой туче, и эта безнадежность хватала и тащила его за крылья в муку, и не было сил вырваться…
Теперь, когда зима увядала, и в нем увядало что-то, а другое росло и тянуло… куда?
Был Николай на вокзале.
Эта машина, эти рвущиеся паровозы неумолимо свистели, и свистки, скрываясь и дразня, звали… куда?
Все тут припомнилось…
Как Таня уезжала, как он насильно обнял ее, и поцелуй этот был такой страшный, как к дорогому трупу, что никогда не восстанет.
Огоньки последнего вагона потухали, и виделись другие огоньки… и платформа опустела, а виделись огоньки.
И когда капля за каплей собралось все бывшее и ледяной корой сдавило сердце, так больно захотелось остановить время и вернуть… он не так бы сделал…
Но колокол, закричавший вдруг, придавил сердце.
— Совсем, совсем я чужой ей.
Огоньки последнего вагона потухали… люди бежали, догоняли кого-то…
— Совсем, совсем я чужой ей, — твердил всю дорогу, возвращаясь с вокзала, и ночью до рассвета, пока чья-то железная ладонь не прихлопнула веки.
С болью продрал Николай глаза.
Золотое, последнее зимнее утро горело.
Страшно было вспомнить все до конца, слишком уж ярко, есть такие вещи, которые самой, самой глубью души не могут сказаться…
Снилось ему, будто вошел царь Соломон и Мартын Задека, точно такие, как в гадальниках пишутся, и подает ему будто Задека замуслеванный вощаной катушек, который над кружками надо подбрасывать, чтобы по числу судьбу узнать, подает ему этот шарик, не шарик, а глобус, и не глобус… голову… чью голову?
Вскочил, дрожал весь.
Не держался на ногах. И был каким-то квёлым и желтоватым.
Чувствовал все свое тело, а руки как какую обузу.
— Куда она уехала? где она? как живет, смогла ли жить? — словно впервые ударил по сердцу этот неотвязчивый вопрос, и в сердце зашевелилось что-то, решилось что-то, решилось бесповоротно.
Забыл боль, забыл немоготу.
Оделся. Попросил чаю.
И когда Аграфена принесла чаю, забыл о чае.
Стал собираться.
Он не знал, как все это выйдет, знал одно — уйдет непременно.
Все равно, терять больше нечего.
Бережно завернул в узелок маленького фарфорового медведя — единственную игрушку, какая в детстве была: отец накануне смерти подарил. Никогда не расставался он с этим «Медведюшкой» и теперь не забыл.
Снял фотографию «Пруда»: пруд изображен был зимним полднем; за деревьями едва виделся дом, все в инее, ледоколы ушли в трактир, покинув лошадей, к мордам привешены мешки с овсом, и сани с наколотым льдом; по льду следы…
Пошарил в шкафу, — пальцы бегали между книг, книги валились, — остановился на полотенце. Мать вышивала. Крестиком красной ниткой тянулся ряд взъерошенных петухов.
У матери в спальне висело. Положил в карман полотенце.
Где, где, где она?
— Мартын Задека — Мартын Задека… — ходили часы внизу у хозяев.
По лестнице кто-то шлепал.
XXI
Поезд опоздал.
И вез извозчик утомительно долго.
А хотелось Николаю как можно скорее.
Шли дома и церкви, шли, встречая и провожая, как вереница кладбищ с стертыми и еще живыми надписями на крестах и памятниках.
И сумрак, сливая крыши, растягивал их в один огромный пасмурный катафалк.
Падал снег.
Она, невидимая и горячая, обнимала крепко-крепко и сыпала под ноги талый снег… не весенние травинки, а синие гвоздики от своего дома.
И наперекор неукротимому шепоту, что по капле вливался и возмущал его душу, наперекор невнятной тревоге, что собиралась где-то под сердцем, и в беде, что следила из-за каждого угла, из каждых ворот, — рвалось что-то уцепиться за железно-стойкое и карабкаться.
— Не все еще пропало, — плыли, как плывет воск, воркуньи мысли — глупые ручные птицы вкруг стынущего трупа.
И огнистая полоска крови волной завивалась под сердцем.
Будто кружились красно-осенние листья, и неслись — уносились пушистые хлопья, усыпая и погребая.
А горячие руки все сильней и сильней прижимали, и огнистая полоса крови рвалась к какой-то жизни, завивая волной и творя ад.
Увидел Николай Грузинскую церковь, старую, все ту же, только купол как будто позолотили.
— Прийти, как прежде, — подумал, — стать на клирос…
— Не поможет…
— «Дом Бр. Огорелышевых».
Николай чуть не вскрикнул, привскочил весь.
Острою горечью облилось сердце и, с болью всколыхнувшись, крепко впилось в грудь.
Оно было как засыхающий комок крови, и жизнь его, изнывая, цеплялась из темной пропасти за паутинную лестницу.
— Скорей погоняй! — закричал вдруг.
Но извозчик, как ни стегал лошадь, едва двигался. Уж фонари зажигали, когда, наконец, подъехал к дому, где жил Евгений.
На самом пороге охватил его страх: ну как, подумал, и тут не примут.
Так уж загнали, легли клеймом все эти камни-дни.
Минуту стоял столбом, прежде чем решился позвонить…
